Прошло три дня, на жалобу нет ответа. А день передачи на носу, пишу прокурору. В тот же день выводят меня опять в знакомый кабинетик. Сидит старлей. Я, говорит, ваш воспитатель. Есть такая должность в тюрьме, по Матросске знаю. Морда у воспитателя цвета красного кирпича и мыльная такая улыбочка. «Возьмите, — говорит, — ваше заявление, начальник отменил наказание. Хотя я считаю, — криво усмехается, — что напрасно. Надо, бы вас наказать. Сигналы поступают не в вашу пользу». И начал воспитывать. Вы, мол, должны помогать администрации, а не мешать. Зачем вы настраиваете заключенных, зачем пишете им кассатки и жалобы, зачем рассказываете о своем деле? Бросьте воду мутить, а то плохо будет. То кнутом помашет, то пряником. А пряник в том, что вот, мол, администрация идет вам навстречу, простила вас, разрешив передачу, и если мы сейчас с ним, со старлеем, о чем-то договоримся, то и другие милости мне будут оказывать.

— Звание отличного зэка присвоите?

У старлея потухло в блудливых глазах, хмуро, уже без улыбочки, махнул: «Идите». Дежурный надзиратель отвел меня в камеру.

С чего началось, как они вышли на злополучную «Балладу» — не составляло загадки. «Балладу» я показывал только одному человеку — Шурику. И о делах своих с ним только и говорил. Больше просто не с кем было. А Шурик, понятливый, любознательный, так и лип. Сошлись на сочувствии диссидентам, правда, уходил он как-то спешно, пряча глаза, толком не попрощавшись. Но вспомнил я об этом после шмона.

Следом еще происшествие. Игры в шашки, нарды продолжаются здесь и после отбоя. На Пресне не так с этим строго. Но в некоторых сменах есть зловредные менты — придираются, не разрешают. В одно из таких дежурств старший по смене — «корпусной» — после отбоя барабанит в дверь. Сделал замечание, обматюгал, значит. Но мат мату рознь. Есть такой мат, на который уважающий себя зэк не смолчит. Из камеры ему: «Сам такой-то». Открывает кормушку, ворочает белками: «Кто сказал?» Тишина. «Ну, погодите, суки, я с вами разберусь!» Дрысь кормушкой — пушечный грохот, прошла ночь. На утро у них пересменка, мы о перепалке не помним, эка невидаль. Однако входит тот самый корпусной, а в коридоре маячит еще несколько. В два шага корпусной подходит к краю нар и без лишних разговоров выкидывает за шиворот Колю Тихонова и в коридор: «пошел!» Никто ничего понять не может. Что натворил Коля Тихонов? Самый безобидный, самый слабый, эпилептик, инвалид второй группы. Заводят минут через 20. Жалко улыбается, как обычно, но видно боль кривит, держится за бок. «Чего тебе, Коля?». «А за вчерашнее. Ты, говорит, меня обозвал. А я ведь спал, ничего не слышал. Хули ему докажешь: опарафинил всего, озверел, лупит в живот, я, говорит, вам устрою — зона покажется раем. Получай, чтоб другие язык в жопе держали». Рассказывает растерянно, слабым голосом. «Скотина, за вчерашнее отыгрался!», «нашел кого крайним пустить!» — загудели со всех сторон. На жаргоне «парафинить» — значит оскорбить, обматерить, «крайним» — вроде козла отпущения, когда, не найдя виновного, начальник наказывает любого, кого вздумает. Однако, нашел кого — хилого инвалида, и ведь поднялась же рука у бесстыжего!

— Пиши, Коля, жалобу!

Он конфузится, видно сроду ни на кого не писал и боязно: не будет ли хуже? Гвоздь поддержал: «И я напишу!» Гвоздь — типичная дворовая бестолочь, где шум, там и он, его и слышно, но в данном случае ничего — пусть пишет. Еще несколько человек вызвались, были свои претензии к надзирателям. Коля ко мне «Я не смогу, ты напиши, я подпишу».

— Накатай, профессор, — раздались голоса.

Жалоба получилась острой, прямо под яйца корпусному. Он бил и оскорблял невиновного, к тому же инвалида, да еще накануне дня Советской Армии и XXVI съезда. Действительно, завтра, в понедельник, 23 февраля — праздник и открытие партийного съезда. Коля Тихонов, Гвоздь, еще двое отдали свои жалобы новой смене. Всегда лучше отдавать жалобу другой смене, а не той, на которую жалуешься. Больше шансов, что дойдет по назначению. Другая смена, как правило, передает начальству жалобу с удовольствием — отчего не насолить коллегам? И тут ведь социалистическое соревнование — чья смена лучше. Лучше та, на которую меньше жалоб.

Буквально через час вызвали Колю, потом остальных подателей жалоб. Вернулся Коля поникший, сконфуженный. «Ну что?» Криво дыбится, глядит в пол: «Сказали: изорви жалобу, а мы примем меры. Спрашивают: кто написал».

— А ты?

— Изорвал. Хули, буром давят. Сказал: сам написал.

— Да на хрена было рвать, пусть бумага у них лежит.

— Да ну их, против ветра ссать, — смущенно лепечет Коля.

Вернулись остальные со своими жалобами в руках. Их тоже уломали. Неустрашимый Гвоздь оправдывается: «Обещали разобраться. А что? Мне это и надо было». «Дурак, — говорю, — как только ты жалобу забрал, о ней тут же забыли. Сейчас они не с тобой, а с камерой будут разбираться». И как в воду глядел. Несмотря на то, что был воскресный день (даже в Лефортово жалоба ждет до понедельника), в камеру нагрянул некто в штатском со свитой офицеров и контролеров. Нас выстроили в две шеренги. Человек в штатском представился помощником начальника следственного изолятора и спросил: «Какие претензии к администрации?» Все молчат. «Есть еще жалобы?» Прошелся вдоль строя, буравя глазами.

— Ваши требования относительно старшего контролера мы рассмотрим. Если он виноват, то будет наказан. Но вы должны соблюдать внутренний распорядок. Нарушителей будем строго наказывать. — Остановился наискосок от меня (я стоял во второй шеренге) и, глядя на меня вполглаза, сурово добавил: — Среди вас есть подстрекатели, баламутят людей — вы их не слушайте. Кто организовал недовольство администрацией? молчите? Мы все равно узнаем, — помощник начальника уже вилами в упор смотрит на меня. — К подстрекателям примем особые меры.

Круто повернулся и вышел. За ним остальные. Грохнула дверь.

На следующий день меня вызвали. Контролер сказал: «К оперу» — и кивнул в сторону знакомого кабинетика. Иду по коридору один, без сопровождения, видно, примелькался, вошел контролерам в доверие. В кабинетике сидит капитан средних лет с печальным желтым лицом. Заговорил без предисловий и как будто даже с теплой интонацией в голосе: «Перестаньте баламутить камеру. Не суйтесь в чужие дела. У нас больше возможностей на вас повлиять, чем вы думаете. Мы можем отправить вас во Владимир, а можем и подальше, в Тюмень. Записки, бывает, подбрасывают, знаете? Не гонитесь за дешевым авторитетом, вы не знаете этих дел. Сегодня они с вами, а завтра продадут и отлупят. Давайте по-доброму, договорились?»

— Кто вчера приходил к нам в камеру в штатском?

— Заместитель начальника по оперативной работе.

— А вы?

— Начальник оперативной службы этого корпуса.

— Спасибо, понял.

Как не понять. Прямое предупреждение. Монолог с открытым забралом. Набор оперативных мер: дальняя зона, записка, подброшенная как бы от зэков, что ты «козел», провокация конфликтов через своих людей в камере — обычная подлянка оперов против неугодного зэка. Но почему он откровенно сказал мне то, в чем никогда не признаются? И тон показался доверительным. Может, что-то затевается, а он хочет предупредить меня? Я уходил от него с чувством, будто в его лице встретил доброжелателя. И, вообще, все три года вынужденного общения с представителями администрации я при первом знакомстве смотрел на них с той точки зрения, что за человек передо мной, есть ли в нем что-либо человеческое, не томится ли он сам своей службой? Кажется, я встречал таких горемык. И еще мне показалось, что среди них есть люди, сочувствующие мне не просто как человеку, а как «политику», как человеку, выступившему против того, с чем и сами они не согласны, но