По желанию «королей» я показал им заявление. Весь день они шушукались между собой, потом завернули:

— Не пойдет. Опять жалоба. Из нашей камеры жаловаться не надо. На хрена козе баян — всем хуже будет. Опарафинь мента — он тебя сам выведет без заявлений.

Не нарочно ли провоцируют? Нет, лезть на рожон из-за этой шоблы не стоит. Пошел на компромисс: заявление порвал и жду, что дальше.

В новогодние праздники устроили шабаш — что-то вроде концерта: полная программа прописки с песнями-плясками. Особенно на все лады заливался Хохол — шустрый, услужливый и хитрый малый. Короли назначили его шнырем — заметная фигура в камере. В его ведении все хозяйство: уборка, мытье посуды, общий порядок. Сам уборкой не занимался — назначал. Как хотел, так и назначал. Графика дежурства не было. Назначения проводились в виде наказаний за провинности; не так сел, не так встал, не так закурил. Всего больше доставалось слабым и безропотным. Они всегда были в чем-то виноваты перед шнырем, на бумажке которого «химия» расписана впредь на два месяца. Короли делали что хотели, общие правила их не касались. Уборка или сделать кому-то из них замечание — у шныря и мысли не было. Он служил им, как собака. А сам отыгрывался на слабых. Пол, сортир драили практически одни и те же. Меня не трогали, я даже имел привилегию пользоваться столом или, как его называют, платформой. Писал, играл в шахматы.

В один из новогодних дней сижу за столом, за шахматами. По радио музыкальный спектакль. Отлучился отлить, только начал — голос шныря:

— Профессор! Три химии.

Оглядываюсь.

— Чего ради?

— Не слышишь? Музыка!

Какая к черту музыка, она целый день, что же никто не ходит? Кроме того, в самодельных правилах на дверце «телевизора» речь идет о музыкальных концертах, а здесь спектакль.

— Нет, концерт — видишь, поют?

— Нет, спектакль, видишь, заговорили?

— Ты ссал, когда пели.

Хохол прилип. До сих пор он мне не досаждал. Видно, кто-то решил развлечь меня «химией», поручил Хохлу, тот долго ловил момент и сейчас ни за что не хотел отступать. Надо ставить его на место.

— Коля, подари эту «химию» себе. Когда все слушают, толкан закрывают палочкой, предупреждают, чтобы никто не ходил. Это делает шнырь, ты этого не сделал, спектакль не слушали, так что заткнись.

— Не пудри мозги, профессор. Был концерт, я пишу тебе «химию».

— Пиши, что хочешь.

Итак, первый почти открытый выпад со стороны королей. Натравив шныря, Феликс и команда начали активные действия, чтобы выжить меня из камеры.

Ночами, когда все спали, я засиживался за столом. Курил трубку, читал, писал. Здешнюю библиотеку не сравнить с лефортовской, но кое-что было: «Амур-батюшка» Задорнова, «Что делать?» Этот роман Чернышевского мне никогда не нравился, я ставил его много ниже «Пролога», а тут вдруг перечитал с большим интересом. Но боже мой, в каком состоянии книги! То начала нет, то конца, то середина вырезана. В корешках полно клопов, на листах кровавые полосы. Из-за нехватки туалетной бумаги рвут книги. Но их нужно возвращать, поэтому вырывают отдельными листами — варварство вынужденное. Администрация экономит на бумаге — и разоряется библиотека. Характерная черта всей нашей хозяйственной жизни: экономить копейку, разбрасывая рубли. «Экономика должна быть экономной» — масло-масляный девиз безхозяйственности и расточительства. Тут еще хуже — пропадают не рубли, а книги. Куда смотрят воспитатели в погонах? За что зарплату получают? Это же они по сути дела пускают книги в сортир. Не напасешься книг на такую ораву — поэтому в общие камеры дают обычно хлам. И все же на 60 человек попадали две-три, за которыми я просиживал спокойные ночи.

И тут как-то Феликс делает мне замечание: не годится после отбоя сидеть, нарушаю распорядок. Но ему-то какое дело? С каких пор он взял на себя функции надзирателя, по какому праву? А вот по какому:

— Хата на хорошем счету, не стоит портить отношений с ментами.

Откровенно козья установка Феликса не вязалась с личиной блатного парня. Мы поняли друг друга. Отбой в десять, договорились, что до 12 менты на меня не обидятся. Однако серые бегающие глазки Феликса затаили зло. Он не мог мне простить, что вынужден был проговориться, что я понял, кто он и чьи интересы здесь блюдет. Ведь он корчит из себя блоть, ходил обычно голый по пояс. Выйдет на середину, поигрывая лопастями широких мускулов: «Я е…л!» Двинет попавшемуся под руку затрещину. Тот не должен обижаться — тот должен весело захихикать, уважительно почесаться, что означало: «Спасибо, Феликс, за внимание. Ну и силища!» А он был и оставался обыкновенным обывателем с психологией простого сцепщика железнодорожных вагонов, кем и работал. Хитрость и мясо на костях дали какое-то преимущество за 8 месяцев пребывания в этой хате. Усвоил личину, которая давала авторитет: сильного и блатного. Но то был молодец среди овец. Блатной ведь мента в грош не ставит. Водворение строгой дисциплины в камере — было вполне в духе администрации. Феликс говорил одно, делал другое, хитро, маскировано, чаще чужими кулаками, которые неплохо научился направлять. Отношение мое к заведенному им «порядку» для него не было секретом, теперь мы объяснились, поставили точки над i: либо он оставляет меня в покое, либо в одной хате нам не жить. Этого не было сказано, но так мы поняли друг друга.

…Прогулочные дворики на крыше тюрьмы, это такие же камеры — железная дверь, смотровой «волчок», засов — только без потолка. Стены в «шубе», обледенелые, зассанные углы. Иногда подметено, чаще притоптанный снег в окурках, по оттепели — ледяные залысины. Нередко пятна и брызги крови. «Матросская тишина» в районе Сокольников. Тут рядом дом, где когда-то снимал комнату у алкоголика. Минутах в 20 отсюда — ВДНХ, наш дом, рукой подать до Коли Филиппова, будто перед глазами Яуза, мост до Преображенки. Небо, воздух — те же, каким сейчас дышит Наташа. Кажется, сейчас услышу ее. И эта птица — не к ней ли летит? Все, чем ты жил, о чем так истосковался — рядом с тобой и в то же время далеко-далеко, будто не стена разделяет, будто я не в Москве, а на Чукотке, за тюремной стеной мир одинаково недоступен, где бы ты ни был. Тундра ли внизу или кипение столичных улиц — ты видишь одну и ту же унылость серого зимнего неба да может быть верхний кусок обгорелой кирпичной заводской трубы, стынущей на ветру.

Тоска во дворике одолевала в первые дни, когда, будучи в 220 камере, мы прогуливались трое-четверо. Из общей камеры во дворик выводят десятками. Обычно ходят цугом, кругами. Но у нас — культ спорта. Борьба, чехарда, футбол. Сшили в камере тряпичный мяч и проносили под пальто. Иногда дверь дворика открывалась, надзиратель забирал мяч, но обычно смотрели сквозь пальцы. Мяч благополучно возвращался в камеру на текущий ремонт. Играли в две команды: в одной короли, в другой четверо-пятеро простых смертных. Одни ворота — дверь, другие — противоположная стена, в виде двух башмаков или шапок, Феликс в спортивном трико, ботинках, снятых с кого-то за 8 месяцев обирания, браво вел свою королевскую рать только вперед. Защита противника падала под локтями и подножками высокопоставленных атакующих, в то же время проход в их сторону, гол частенько не засчитывался из-за нарушения правил игры: то, видите ли, толчок, то кто-то ногу высоко задрал. Короли никогда не проигрывали. Мы не страдали честолюбием — разминка важнее, на счет мы не обращали внимания. До тех пор, пока короли не обратили. Полушутя-полусерьезно стали поговаривать насчет 200 граммов конфет. Я на интерес ни во что не играю, отказался. «Шутка, профессор».

И в эту прогулку мы резвились, как обычно, и, как обычно, короли победили. В тот день разносили ларь. Много ли возьмешь на 10 рублей в месяц? Сигареты, конфеты, сыра кусок, если есть. Слышу опять про 200 г конфет. Уже кто-то из нашей команды отдает — короли вымогают. Феликс пауком зыркает со своего угла. Всеми двигал, но сам не лез. Это поможет ему впоследствии снять с себя ответственность за беспредел в камере, но не знаю, надолго ли? А вот Сережа — армян, заместитель его, орудует вовсю. Это бывалый зэк, непонятно как залетевший в общую камеру. Из королей он — главный мастак по игре и поборам. Со всех конфеты собрал, подходит ко мне с сердечной улыбкой: