Итак, из 22 опрошенных в активе обвинения всего четыре свидетеля: Гуревич, Герасимов, Величко, Гаврилов. Герасимов не имеет к делу совсем никакого отношения, а его предположения больше характеризуют его, чем меня. Остальные клеют распространение порнографического рассказа. Давал читать «173 свидетельства» говорит только Гуревич. В юридических толкованиях это может считаться распространением. Однако для обвинения в систематическом распространении надо как минимум еще двух свидетелей, а их Кудрявцев так и не наскреб. И все четверо так заврались, что диву даешься — неужели будут стряпать дело на таком гнилье? Какой суд возьмется за такое дело?

Заключения нескольких экспертиз: рукописи написаны рукой Мясникова, псевдоним — рукой Попова, текст «173 свидетельства» отпечатан на машинке в количестве не менее пяти экземпляров. Последнее чепуха, пятого не было и не могло быть, т. к. на этой бумаге он вышел бы совсем слепым, четвертый-то еле виден. Два заключения по поводу «Встреч». Первое из управления охраны государственных тайн в печати. Цензор категоричен: рассказ — порнография. Но какое отношение имеет охрана государственных тайн к эротической теме? Секс — государственная тайна СССР? До сих пор я об этом не догадывался. Чувствуя нелепость этого отзыва, Кудрявцев подкрепил его заключением литературоведа. Кандидат филологии Гальперин, отметив мое знакомство с литературным мастерством, а также свое знакомство с реминисценциями и рефлексивными перверсиями, заключает, что рассказ может считаться порнографическим. Литературовед жмет руку цензору. Но меня удивило другое. Постановления на производство экспертизы датированы ноябрем-декабрем, а Кудрявцев сообщал мне о результатах еще в сентябре. Результаты экспертизы известны до ее производства — изумительны трюки следователя! А где, кстати, мое заявление прокурору о нарушениях уголовно-процессуального кодекса по моему делу? Где жалоба Наташи на беззаконие и нахальство следователя Воробьева, который допрашивал ее в день обыска?

Кудрявцев скорчил гримасу:

— Читайте дальше, так мы никогда не кончим.

Но и дальше этих заявлений я не обнаружил. А было нечто совсем иное. Почти четверть тома занимает подборка материалов о прошлогоднем конфликте с милицией в Пензе.

— Зачем это? — спрашиваю.

— Для характеристики вашей личности.

Яснее становится стиль расследования. Не грязь удивляла, Кудрявцев обещал ее с первых допросов, поражала бессовестность, с какой он наскребал компрометирующий материал. Чем хуже, тем лучше. Так, извозить, чтоб не отмылся. Не брезговал ничем.

Что такое пензенский инцидент? Дело было так. Из нашей лаборатории пригласили несколько человек в Пензу сделать доклады на всесоюзном совещании по трудовым ресурсам. Нас встретили и разместили в лучшей гостинице. У одной из наших женщин — день рождения.

Решили отметить в номере. Женщины — на базар, мы с Женей Рудневым — за водкой. А водки нигде в Пензе нет — ни в центре, ни по краям. Часа три пробегали, не возвращаться же с пустыми руками, хоть бутылку коньяка — на командировочные больше не разбежишься. У центрального гастронома очередища с улицы в два хвоста. Что такое? Водку выбросили! Где дефицит — там и избыток: взяли мы две и одну про запас.

В номере все давно накрыто, нас потеряли. Литр на шестерых — три тоста. Первый — за Надежду Афанасьевну, второй — с приездом, третий — за прекрасных дам. Чуть-чуть не хватило для личного счастья. Достали из заначки третью. Разливаем, пьем, и все дружно отставляем стаканы. Рты перекошены — разбавлено! Нахожу пробку от этой бутылки — так и есть, порчена, «золото» наполовину содрано, свинцовый отлив. Ой, как это было некстати! И как неприятно. Женщины отшутились и по номерам, а нам с Женей не до шуток. Спустились вниз в ресторан, грамм по сто. Заказали, правда четыреста. Закуски никакой: ни рыбы, ни овощей. Мясного я не ем, да и сыты — только из-за стола. Официантка трясет блокнотиком, карандашом постукивает: не нравится, что не берем что попало. Ну, сыр нашелся, хвост селедки, кофе на посошок. Рассчитались сразу, чтоб не засиживаться. Тут музыка, танцы. Посидим-ка с полчасика, что в номере делать? Отлучился в туалет, прихожу: на скатерти недопитый графин, ни хлеба, ни закуски, ни Жени нет. Вот идет Женя. Где закусь? Жмет плечом. Я к официантке.

— Восстановите, пожалуйста.

И кого-то на танец пригласил. Возвращаюсь, стол совсем пуст. Женьки опять нет, официантка за соседним столиком в мужской компании. Я к ней. Кто-то из ее кавалеров мне тарелку с хлебом подает. Зову метрдотеля. Появляется Женя вялой походкой.

— Где ты бродишь? — накидываюсь. — Ты выпил?

— Нет.

Подходит женщина-метрдотель с недовольным желтым лицом. Даже не запирается, а просто:

— Идите отсюда, пока милицию не вызвала.

Просто и нахально. Полдня бегом по всей Пензе, разбавленная водка в награду и еще хамство, доселе невиданное. Ну нет, этого я тебе не спущу:

— Зовите кого хотите! Я не уйду, пока не восстановите.

Женя что-то замямлил, я предложил ему с глаз долой. Он и так анемичен, а чуть выпьет — сидя шатается. Сам-то в норме, но со стороны… Пусть лучше уйдет. Сижу, жду администратора. Вдруг появляется рослый старшина милиции:

— Почему скандалите? Документы? Уходите, а то…

Тут, каюсь, действительно прорвало меня:

— Пошел вон!

Он, ни слова не говоря, ушел. Ну, думаю, за офицером пошел. Должен ведь кто-то разобраться. Нет, в дверях тот же старшина. Решительной походкой ко мне. Без лишних слов выдергивает из-за стола, заламывает руки и через зал на выход. Руки я вырвал, музыка прекратилась, отвисли челюсти со всех сторон. Я, в чем был, шагнул в холодную темень пензенского октября. У подъезда — наготове милицейский «Москвич». Через площадь — в ближайшее отделение. Там их целая свора. Один за столом заполняет протокол. Остальные куражатся:

— Умный больно! Собьем спесь — на всю жизнь проучим!

— Где дежурный офицер? Кто вы такие?

— Мы — власть! Выворачивай карманы! Снимай шнурки!

Я не стал. Тогда меня обыскали, выгребли все из карманов, разрезали шнурки на ботинках. Дают протокол: «В нетрезвом виде приставал к публике, оскорблял персонал, работников милиции, выражался нецензурными словами».

Бросаю бумагу на стол:

— Ложь!

И меня отводят в камеру. Большая, темная. На цементном полу скрюченная фигура, пьяный, наверное. Холодно. Фигура в пальто, а на мне рубашка да кофта. Вдоль одной стены узкая доска, больше присесть некуда. Потихоньку народец прибывает. Все пьянь. Кручусь намятой костью на жердочке, мерзну, ни сесть, ни лечь. И такое отчаяние взяло! Такая обида жгучая! Не будь дрожи, физической муки — с ума бы сошел, никакое бы сердце не выдержало. «Так и надо, так и надо, — говорю себе. — Носом нас сюда нужно тыкать, чтоб знали, что делается. Пострадай и подумай — вот она, власть в чистом виде!». Вдруг к полуночи называют в кормушку мою фамилию. Спохватилась, сволочи! Покричи, покричи — теперь даром вам не пройдет. А может, им просто скучно стало, поговорить захотелось? А у меня бумажник в заднем кармане брюк — проглядели. Жду, что дальше. А ничего — до утра проелозил на узкой деревяшке.

На полу зашевелились. Угрюмое пробуждение. Нескольких человек взяли на уборку. Загалдели за дверью. Милицейское утро, рабочий день. Кого-то, выкрикивают. Обо мне словно забыли. И только часов в 9 — меня. Захожу в ту же комнату. За столом — штатский в спортивной шапочке. Люди в форме стоят, не шелохнутся. Тишина. Штатский пишет. Минуту стою, другую. Шапочка театрально откидывается от листа и с места в карьер:

— Почему хулиганите? У нас своих хулиганов полно.

— Вы ваших сотрудников имеете в виду?

— Что-о?! — руку в сторону, вполоборота кому-то — 15 суток!

Спрятали опять в камеру. Стучу, рвусь к телефону. Где Женька? Где обком партии, пригласивший нас? Кроме того, вчера забегал ко второму секретарю обкома комсомола, есть у меня поручение от журнала «Молодой коммунист». Только бы до телефона добраться. В камере слушок: к 12 повезут в суд. Разрешили, наконец, позвонить. Связываюсь с организаторами семинара. Кто-то испуганно долдонит в трубку: