Итак, в день кассационного суда, 19 мая, приговор вошел в законную силу. Май на исходе. Со дня на день я ждал «законки» — уведомление о приведении приговора в законную силу и этапа на зону. Десять дней, предусмотренные законом, прошли, но ничего не было. Наконец, 1 июня вручают пару листков папиросной бумаги — определение кассационного суда. Судебная Коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР в составе председательствующего Гаврилина К. Е., членов суда — Осипенко И. Ф. и Палегайко М. И. рассмотрела в судебном заседании дело по кассационным жалобам осужденного и адвоката Швейского на приговор Мосгорсуда. Моя жалоба не зачитывалась и не рассматривалась. Тем не менее, пишут «Анализ материалов предварительного следствия, судебного разбирательства в сопоставление их с доводами кассационных жалоб показывает, что суд всесторонне, полно, объективно (курсив мой — А. М.) исследовав обстоятельства, проверив доказательства и правильно их оценив, обоснованно пришел к выводу о виновности Мясникова в преступлениях, установленных приговором суда». Далее кассационный суд «всесторонне, полно и объективно» утверждает, что я «неоднократно подтверждал, что изготовленная статья содержит клевету на советский государственный и общественный строй». И это при том, что с самого начала и до конца я отрицал это обвинение. Повторяется бессмыслица продажной экспертизы об изготовлении текста не менее пяти экземпляров. А порнографический характер рассказа «Встречи» оказывается подтвержден «показаниями осужденного». Кассационный суд не смутило намеренное отсутствие на суде главного свидетеля обвинения Гуревича, то, что остальные названные свидетели, не говоря уж обо мне, ни единым словом не обмолвились о порнографии. Перов, например, и на следствии, и на суде прямо заявлял, что не считает рассказ порнографическим. На суде я спрашивал своих судей: возбуждает ли в них рассказ эротическое желание? Если нет, какая же это порнография? Они отмолчалась, а в приговоре воспользовалась, как шпаргалкой: «Это сочинение имеет своей целью нездоровое возбуждение полового чувства». Судебная Коллегия Верховного суда считает этот вывод обоснованным. В кассационной жалобе я написал о том, что с момента написания рассказа прошло восемь лет, поэтому его «изготовление» нельзя вменять уже по той причине, что истек пятилетний срок давности. Определение отвечает на это лукаво: «Преступления, за которые осужден Мясников, были совершены им в 1977–1979 годах». При чем тут рассказ, «изготовленный» в 1972 году? Самое интересное тут то, что хотя моя жалоба на заседании кассационного суда не рассматривалась, в определении создается видимость рассмотрения. «С учетом вышеизложенного судебная коллегия считает, что для отмены приговора и прекращении производства по делу или направления дела на новое судебное рассмотрение, как об этом просят осужденный и адвокат, оснований не имеется». Я не просил «направлять дело на новое судебное рассмотрение». Швейский нарочно предупредил меня не поднимать об этом вопроса во избежание нового суда, который, по его мнению, мог бы закончиться дополнительным сроком. Шаблонное заключение: «Приговор оставить без изменения, а жалобу — без удовлетворения». Ни слова о том, что я просил в кассации: возвратить мои рукописи, дневники, конспекты, не имеющие отношения к делу, но изъятые под видом вещественных доказательств. В кассационном обвинении лишь повторяются сфабрикованные обвинения суда первой инстанции, да добавляются злопыхательства. Гуще ложь, подтасовка, извращение жалоб. Это они, действительно, делают «всесторонне, полно и объективно».
Лучше б никакого ответа, чем такое определение. Отшибает всякую надежду и охоту писать еще куда-то. Но надо. Надо пройти до самых верхов, обращаться куда только можно, чтоб исключить случайность, чтоб понять, до какой степени, какой границы, какого верха идет произвол, и засвидетельствовать это документально. На уровне республиканского суда — все ясно, вот его кассационное определение. По закону надзорную жалобу теперь надо писать в следующую инстанцию — Президиум Верховного суда РСФСР, но так нескоро доберешься до союзных органов. Пока дождешься ответ да и получишь ли? Снова надо писать. Время уйдет. Лучше сразу в союзный или Генеральному прокурору. Но не отсюда. Не сегодня — завтра этап. Надзорную пошлю с зоны, с новым, постоянным уже обратным адресом.
Прошел день, другой, две недели уже с момента приведения приговора в законную силу, а меня не вызывали. В камере мы изнывали от жары и духоты. Май-июнь выдались жаркие. Зной пробивался сквозь намордники и двойные решетки, кафель пола парил от нашего пота и мокрого дыхания. Мы валялись на нарах голые, взопревшие, пот заливал глаза, от удушливой влажности полотенца не сохли. Обтирались рубашками, чем придется, не найти сухого лоскута. Майор Назаренко, замполит, продолжал ежедневные воспитательные радиобеседы: «Кто меня слушает, тот слышит, а кто не слышал, тому передадут те, кто слышал…» Но не было сил не то чтобы передать, но даже слушать любимую передачу, двое-трое стояли посреди камеры и крутили полотенцами. Искусственный ветерок «вентилятора» и можно было дышать. Но сколько можно крутить? Руки уставали и снова обдавало жаром парилки, из которой не было выхода. Жили от прогулки к прогулке. 30–40 минут ясного синего неба, свежего воздуха. Но не успеешь очухаться, снова как в топку, за железную дверь. Ад кромешный! К черту на рога, но скорей, скорей отсюда!
Люди рвались на этап, на зону. Кого-то вызывали, счастливчикам пинали набитую матрасовку, и они навсегда исчезали за дверью. Но из следственных тюрем приходили новые люди, камера постоянно была переполнена. Ждали большого этапа. Ходили слухи. Наутро раскачиваешься от тяжелого сна с надеждой: сегодня? Но угорал еще день и спасаешься искрой в очумелых мозгах: может быть завтра? Отправку задерживали почти всем. В тюрьмах продохнуть негде, но что-то мешает администрации разгрузить пересылку. Не позднее десяти дней после приведения приговора в законную силу администрация обязана отправить человека на зону, она бы и рада избавиться, он тюрьме не нужен, но это требование закона совершенно не соблюдается. Я получил кассационное определение, являющееся одновременно уведомлением о приведении приговора в законную силу, лишь на 13 день после кассационного суда и еще неизвестно, сколько дожидаться этапа.
Нередко «законку» ждут месяцами. Крайнев Виктор приговорен по ст. 122 — алименты — 20 марта, приговор приведен в законную силу 28 марте (он не писал кассатки), а уведомление пришло лишь 25 мая, почти через два месяца. Ему сидеть год, надо платить алименты, ведь за неуплату его осудили, значит, суд должен был требовать немедленной отправки на зону, где ему предоставят работу. Между тем, полгода, половину срока, его держат в следственной и пересыльной тюрьме. Как до суда, так и после, ребенок не получает содержания, но теперь уже не по вине Крайнева, а по вине суда. Получается, что наказан не столько Крайнев, сколько ребенок, в защиту которого, по идее, вершится приговор. Наказано государство, налогоплательщики, на средства которых содержится Крайнев вынужденным иждивенцем. Да и самому Крайневу осточертела камерная благодать, безделье, растет задолженность по алиментам. Всем плохо, всем в ущерб, никому не нужна эта задержка из-за халатности какого-то судебного крючкотворца. Вот из его бы зарплаты и вычесть сумму задолженности в пользу ребенка. Куда смотрят прокурор по надзору, тюремная администрация, контролирующие органы? У меня сохранилась запись, сделанная в начале июня: Столбиков Ю. Н. — в законную силу 22 апреля, а расписался за «законку» 25 мая и еще не ушел на зону; два месяца ждал уведомления о «законке» Хаталибек (Баширов?) из Андижана. Девять дней или два месяца — есть разница? И никто за это — за общий вред, за лишние мучения осужденных, за нарушение закона — не несет ответственности.
Можно считать, мне повезло: я ждал этапа «всего» двадцать дней. Через неделю после того, как я получил кассационное определение, 6 июня, под вечер, вызывают с вещами сразу почти половину камеры. Из старого состава месячной давности, когда я пришел в камеру, остались, пожалуй, лишь Гриша Торчинский, Степа, Юрка Столбиков — он же Столбик, Окунь — «Мишка». Они помогли мне собраться. Проводили до порога распахнутой двери. Похлопали по горбу упакованной матрасовки. Матрасовка через плечо, в другой руке — неизменный мой спутник по тюрьмам и камерам, лефортовский холщовый, белый когда-то мешок, — и вперед, в толпу в коридоре. Камера заметно опустела. Обнажились ребра нар. Раздетые по пояс, до трусов, голые, мокрые от льющего пота, жалкие, истомленные фигуры оставшихся. У Гриши на голове полотенце чалмой. Хоть духоты поубавится, меньше народу — больше кислороду. «Счастливо, ребята!» — чуть было не сказал по привычке. Да спохватился: какое тут счастье? Быть бы живу. Поднял кулак: «Держитесь!» И двери захлопнули.
