Ему не ответили, и подполковник занялся записями беседы с имамом. В дверь постучали.

— Входи, — не отрываясь от бумаги, сказал подполковник.

— Завтрикат издес будешь, вашсокбродь, али кунацки комнат пойдешь? — опросил Идрис. — Имам сказал, скора ответ дает.

— Здесь, здесь, чего это мы с ними кушать будет, — собирая записи и укладывая их в сумку, ответил Филимонов.

— Интересней было бы вместе, понаблюдали б за их жизнью… не часто приходится встречаться с имамом, да и польза… — начал Небольсин.

— А чего полезного, что он, — подполковник ткнул пальцем в переводчика, — что имам ваш — одна… братия, — спохватившись, закончил он.

— Нет! Имам болшой, умная чалавек… так говорит, вашблахородия, нелзя… Гази-Магомед — одна, а такой, как Идрис, — он показал на себя, — минога, сто, тристо ест…

— Поостеречься надо в словах, господин подполковник. Мы здесь как бы дипломаты и парламентеры, — сухо напомнил Небольсин.

— А что я? Здесь все свои, да и Идрис тоже наш, мирный чеченец… А говорить… Я ничего такого и не сказал.

— А им с тобой, вашброд, кушат не будет… — сказал Идрис.

— Это почему же?

— Нелзя, харам! Он чисты, святой чалавек… с тобой кушат нелзя.

Небольсин засмеялся.

— Это что ж, я поганый, что ли, а он… — покраснев от негодования, спросил Филимонов.

— Зачем поганы… может, и не поганы, а се равно — харам… — спокойно пояснил переводчик.

«А со мной он обедал, и не раз», — с удовлетворением подумал Булакович.

— Так игде кушат будешь? — коротко повторил переводчик.

— Здесь… устал с дороги, да и дела кое-какие, — поспешно ответил подполковник.

После завтрака, скромного и недолгого, Филимонов опять взялся за свои записи, а Небольсин и Булакович вышли во двор подышать воздухом и поговорить с сопровождавшими их казаками. Несколько мюридов прохаживались вдоль опушки, двое стояли у входа в саклю, где был имам. Стреноженные кони щипали траву; мальчишка-чеченец, вооруженный дедовским кинжалом, сидел возле коней, делая вид, будто не замечает появившихся русских.

— Кормили вас? — спросил Небольсин казаков, сидевших на траве возле расседланных коней.

— Кормили, чуреку и мяса дали, — ответил казак.

— И сыру ихнего по куску, — добавил второй. — А что, вашсокбродь, тута еще ночевать придется али до дому поедем?

— Пока не знаю… А что?

— Дак вроде б и ничаво, а так… Ходют вокруг, ровно волки, не глядят, ни слова не скажут… кабы не переводчик ихов, Ахметка, да наш, что с Грозной взяли, навряд ли и харчей дали б…

— Потерпите, ребята, до завтра, а там и домой, — пообещал Небольсин.

— Ваша блахородья, та сторона не ходи, тут гуляй, — появляясь из сакли, сказал Ахмед.

Казанский татарин был в потрепанной черкеске, высокой тавлинской папахе и солдатских штанах с малиновым кантом.

— Ну, как живешь, Ахмед? Садись возле, а то и поговорить не удастся, — усаживаясь на большой камень, сказал Булакович.

— Ничаво живем… Как Черкей ваши, — татарин запнулся, — пожигали, ушел оттеда… Старшина, который ты, ваша блахородья, жил, яво два сына убили, жена, невестка тоже… хата кругом жгли, нету аул болше, — покачал головой Ахмед.

— А как ты уцелел? — поинтересовался Булакович, но Ахмед, охваченный грустным воспоминанием, продолжал:

— Многа, очен многа чалвек убили в Черкей… И малчишка, и девка, и старики… огон горит, пушка бьет, солдаты штыком атака идет… се сакли горел… много народ пирапал… — покачивая головой, закончил он.

— Ну, а как ты спасся? — опять задал вопрос Булакович.

— Аллах помогал… Я тоже воевал, тоже мюрид был, имам мине назад послал… Твоя, гово́рит, язык нам надо, иди назад, позову… Не позвал, — вздохнул татарин. — Ночу се тихо-тихонко ушли… казак-дурак спал, ничего не видал… А ты опять блахородья стал? Апчер-прапорщик, дай аллах тебе енерал погон носить. Имам тебе узнал, имам тебе любит, хороший, говорит, Иван чалвек… — одобрительно сказал Ахмед.

Булаковичу стало и радостно и тоскливо от этих слов.

— Он хороший, Ахмед, а я… — и махнул рукой.

— Нет, ваша блахородья, ты чистый, правильны чалвек, и имам это знает, и Шамиль-эфенди тоже знает. Дай бох тебе долга, хороша жизня, — сказал Ахмед.

— Славный ты человек, Ахмед, мне про тебя много рассказывал Алексей Сергеич, — сказал Небольсин.

Татарин засмеялся.

— Он моя кунак, а игде солдат рука ранетый, котора с тобой чечен пошел? — поинтересовался Ахмед.

— Отпустили вчистую, домой поехал, — сказал Булакович.

— Домой, — задумчиво произнес татарин, — до-мой… своя детка, жана увидит… Эх, мине это аллах не дает, — грустно закончил он.

Вскоре русскую делегацию позвали к имаму.

Все привстали, когда русские вошли в саклю.

— Буюр[66], — показывая на длинную скамью, сказал Гази-Магомед.

Переводчики расположились, Ахмед слева от имама, Идрис — справа от подполковника.

Гази-Магомед достал из кожаной сумы пакет, перевязанный тонкой бечевой и по краям скрепленный личной печатью имама. Он что-то сказал Ахмеду, и тот медленно перевел.

— Имам говорит, спасиба хороши слова, спасиба хороши дела. Эта писма отдай ваша, высокблахородья, енералу. Там написана се, там отвечает имам своя дела…

— Какое дело? — не понял Филимонов.

— Имам чего исделает, чего хочит, — пояснил чеченец Идрис.

— Ну, ответ свой дает на предложение Клюге, — видя недоумение подполковника, разъяснил Булакович.

— А-а… А что ж он все-таки там написал… и нам не грех было б знать… — недовольно сказал Филимонов.

— Чего писал — енерал читает, тибе, высокблахородья, не полагается, — ответил Ахмед.

— Вот дурак, а еще солдатом был! — не сдержался подполковник. — Как же это не полагается, ежели мы посланы генералом.

— Правилно, посланы, отдай писмо Кулюге, бери писмо имам, а чего они пишут, они сами знают… — не сдавался татарин.

Имам иронически посмотрел на красного от негодования Филимонова и тихо сказал:

— Ахмед, или лучше ты, Идрис, объясни этому глупому человеку, что имам ведет переговоры не с ним, а с главным русским начальником, а его мы просим только отвезти бумагу генералу.

Он встал, остальные сделали то же.

— Сейчас рано, — продолжал имам, — гости позавтракали, кони их отдохнули, и русским надо через час возвращаться к своим. До казачьих постов их проводят мои мюриды.

Он кивнул и, чуть задержавшись взглядом на Булаковиче, улыбнулся, что-то сказал Ахмеду.

— Ваша блахородья, имам говорит, зайди к нему через десят минут… Ты его кунак, имам тебе говорит хочет.

— Приду, имам, — прикладывая ладонь к сердцу, ответил Булакович.

Когда офицеры вернулись к себе, подполковник многозначительно спросил Булаковича:

— Чего это он вас одного пригласил, прапорщик?

— Он же сказал, что мы кунаки, — хмуро ответил Булакович.

— Не следует ходить, не следовало и давать ему обещания. Я, как старший в чине, запрещаю это, — строго произнес Филимонов. — Мы здесь не на кунацкой прогулке и не в гостях у тещи. Кругом враги, а главный — сам Кази-мулла.

Булакович молча слушал его.

— Нет, господин подполковник, это очень даже хорошо, что имам пригласил к себе прапорщика. Ведь мы приехали к нему с миром, в данное время мы парламентеры, а не враги, и всякое доброе слово, сказанное имамом, может помочь делу, — возразил Небольсин.

— Как так?

— Очень просто. Мы не знаем, что пишет он генералу, может быть, он хочет замириться, и мы не имеем права отказываться от встреч с ним. Возможно, он хочет отдаться на милость государю и встретиться с генералом Вельяминовым, и вы обидите, даже оскорбите имама, не разрешив прапорщику видеться с ним.

Филимонов удивленно смотрел на Небольсина.

— И я, как это ни прискорбно, обязан буду доложить о вашем приказании Алексею Александровичу, — подчеркивая этим свою близость к генералу, сказал Небольсин.