Вскоре писарь принес полный текст письма Кази-муллы, адресованного генералу Вельяминову. Поручик Казаналипов, человек, учившийся русскому языку и письменности в Москве, отлично перевел послание имама.

Офицеры дважды внимательно прочли его.

— Помните, Александр Николаевич, я как-то говорил вам, что плохо для горцев, и в особенности для Кази-муллы, закончится эта безумная попытка газавата. Дело идет к концу, финал его не за горами, — печально сказал Булакович.

— Вы думаете?

— Надо знать горцев, их фанатическую непреклонную веру в имама, надо знать и характер этого удивительного человека, чтобы понять причины, заставившие его написать такое письмо.

Они замолчали, продолжая вчитываться в письмо и обдумывая каждую строку и каждое слово Кази-муллы.

День прошел в совместных беседах. Вечером они разошлись.

Было уже около одиннадцати ночи. Небольсин, в домашнем сюртуке с полурасстегнутым воротником, в просторных туфлях сидел за столом, занося для памяти возможные вопросы будущей беседы с имамом.

Заслышав шаги, он поднял голову и увидел Сеню.

— Барыня к вам пожаловала, Александр Николаич.

— Какая барыня? Евдоксия Павловна? — понижая голос, спросил Небольсин.

— Они-с!

В голосе Сени не было обычного для него веселого озорства, с каким он говорил о знакомых дамах капитана.

— Проси, — застегивая сюртук и приглаживая волосы, сказал капитан.

— Вы удивлены, не правда ли? — входя в комнату, начала Евдоксия Павловна. — Столь поздний час, крепость, кругом горы, а в них чеченцы, и вдруг — гостья… Правда, похоже на романтическую сказку? — стягивая перчатки, спросила она.

— Нет, зачем же… Мы на Кавказе привыкли ничему не удивляться… и ваше посещение тоже одно из чудес Кавказа, — целуя ей руку, засмеялся Небольсин.

— «Незваный гость хуже татарина», — пытаясь улыбнуться, неуверенно продолжала Евдоксия Павловна, — но я ненадолго, да и обстоятельства таковы, что нельзя было иначе… Вы завтра уезжаете? — вдруг тревожно и быстро спросила она.

— Да.

— К имаму? В горы?

— Кто вам сказал это? — удивленный ее тоном и озабоченностью, спросил капитан.

— Да все. И генеральша Коханова, и Стенбок, и мадам Пулло… Да разве в этом дело? Скажите, Небольсин, только правду… правду… Это опасно? Они могут убить или заточить вас…

— Что вы! Совершенно безобидная прогулка…

— «Прогулка!» — повторила она. — В дебри гор, к дикарям, ненавидящим русских, — волнуясь все больше, продолжала Чегодаева. — Но почему вас, Небольсин, почему не другого, а вас посылают они?!

Это «они» было подчеркнуто так резко и возмущенно, что Небольсин только пожал плечами.

— Потому что так нужно, если хотите, даже почетно. Ведь немногим русским выпадает честь видеться и говорить с имамом…

— «Честь», — опять перебила женщина. — а если они убьют вас!.. Генеральша Коханова считает, что это очень опасная поездка.

— Спасибо, Евдоксия Павловна, вы истинный друг, и я понимаю ваше беспокойство, но, честное слово, все будет отлично, и, вернувшись, я явлюсь к вам в первый же день с визитом.

— Дай-то бог, — перекрестившись и несколько успокаиваясь, ответила Евдоксия Павловна, — У-у, однако, как у вас много всякого оружия… и пистолеты, и ружья, а эта сабля просто восторг, покажите, — попросила Чегодаева.

— Это подарок Алексея Петровича, он в Москве мне преподнес ее.

Небольсин сиял со стены кривую польскую саблю, обнажил ее и плашмя подал гостье.

— Наверное, очень старое оружие, — трогая лезвие, спросила она. — Но что это? На ней буквы?

— Это целая фраза, Евдоксия Павловна, читайте…

— Patria, Domine, Amore… Amore… любовь… — медленно прочла Евдоксия Павловна и тихо снова произнесла: — Любовь… Чудесное слово, Небольсин… Но вы и не спрашиваете меня, почему я пришла к вам, почему беспокоюсь за вас… Аморе, — подняв глаза на молчавшего капитана, сказала Евдоксия Павловна. — Да, я люблю вас, Небольсин… Вам странно, что я говорю это? Что ж вы молчите?..

— Успокойтесь, Евдоксия Павловна. Я думаю, что это или шутка, или… минутное затмение…

— «Помрачение», как объяснил бы мне мой муж. Да… да, он тоже сказал бы «помрачение», «нервы»…

Она отвернулась от Небольсина и быстро заходила по комнате.

— Вы знаете, Небольсин, русскую сказку о люб-траве? — вдруг неожиданно спросила она, вплотную подходя к нему.

— Н-не помню… кажется, не знаю.

— Это русская деревенская сказка о том, как наколола Любушка палец о волшебный цветок… и полюбила насмерть… Ах, да не в этом дело!.. Не надо вам этой сказки… Ну что же вы молчите? — снова спросила она. — Только, ради бога, не повторяйте монолога Онегина…

— Я солдат, а не светский бонвиван, скажу просто… Из всех женщин, которых я встречал за эти годы, единственная, самая близкая и… дорогая — вы, — тихо произнес Небольсин. — Я часто думаю о вас, Евдоксия Павловна…

Чегодаева, затаив дыхание, слушала капитана.

— Вы еще любите ее? — еле слышно прошептала она.

— Кого?

— Ее… крепостную актрису… — через силу выговорила она.

— Нет! Любить можно только живых, мертвых чтут и помнят…

— Так чего же вы хотите? — с отчаянием в голосе, горько произнесла она.

— Милый друг, буду с вами откровенен. Я не хочу банальных связей, случайных встреч…

Евдоксия Павловна негодующе вскинула голову.

— Не сердитесь. Я знаю, что и вы далеки от этого, — грустно остановил ее капитан. — Верьте, Евдоксия Павловна, мне тяжело не меньше, чем вам. Я одинок, и это одиночество угнетает меня. Мне опостылело все: и Петербург, и военная служба, мне надоело все окружающее меня… Я хочу жену, друга, детей, покоя, дорогая Евдоксия Павловна, но и этого мне не дано!..

В передней завозился Сеня, но она не слышала его. Глотая слезы, не успевая стирать их с лица, она тихо и безнадежно шептала:

— Бедные… несчастные мы оба…

Небольсин, встревоженный и потрясенный, стоял возле. Наконец, устав от слез, она замолчала.

Было тихо, и только за стеной у Сени мерно тикали часы.

— Проводите меня, — еле слышно сказала Евдоксия Павловна.

Капитан подал ей накидку. Пристегнув саблю, он вышел вслед за ней.

Ночь была тихая и звездная, лишь изредка, через каждые десять минут, с верков крепости доносились выкрики часовых:

— Слу-у-шай!..

У самой калитки дома Парсеговых капитан протянул было руку спутнице, но она, видимо, не заметив, молча вошла во двор.

Небольсин, постояв немного, отправился домой.

В двенадцать часов дни Небольсин и Булакович явились к Клюге. Филимонов, несколько встревоженный предстоящим отъездом в горы, скованно молчал. Возле него стоял штабной переводчик, мирный чеченец Идрис, тот самый, с которым Небольсин ездил выкупать Булаковича. Завидя старых знакомых, Идрис широко осклабился.

— Здравствуй, кунак-апчер, старая знакомай… — сказал он.

Филимонов косо глянул на то, как оба офицера радушно, за руку, поздоровались с толмачом[64].

Клюге, заметив это, засмеялся.

— Оставьте их, господин подполковник. Это старые друзья, у них общих воспоминаний — куча. Ну-с, а теперь к делу. От его превосходительства ответа пока нет. Где он находится, не знаю. Нарочные не вернулись, дело не ждет, и я, обсудив все с генералом Кохановым и полковником Пулло, решил с общего совета послать имаму Кази-мулле ответное письмо. Господин подполковник, — он повернулся в сторону Филимонова, — в пути скажет, как следует держаться с противной стороной, да вы оба — кавказцы и сами отлично знаете здешние условия. Вас будут сопровождать трое казаков-вестовых и вот штабной переводчик Идрис.

Чеченец кивнул.

— А также те самые кунаки, что вчера явились к нам от имама. Двое из них уже с утра уехали в Урус-Мартан, чтобы сообщить немирным о вашем приезде.

Подполковник Филимонов посмотрел в сторону переводчика.