Вскоре конная группа из двадцати мюридов с Гази-Магомедом, Гамзат-беком и Шамилем на рысях вышла из Цудахара.
Старшины аулов, уполномоченные имамом мюриды, кадии, назначенные в селениях Гази-Магомедом, получили письменные приказы о том, чтобы раз в неделю все здоровое, способное трудиться население в течение шести часов приводило в порядок сакли семейств, потерявших в боях с русскими своих кормильцев.
Этот приказ понравился людям, — значит, имам помнил и о тех, кто погиб, и о тех стариках, малолетних детях и больных, отцы и сыновья которых сложили головы за газават. Сначала кое-где, а затем повсеместно однодневная помощь превратилась в двухдневные общественные работы. Народ с восхищением говорил, что сам имам, и Гамзат, и Шамиль, и боевые, отмеченные уважением народа мюриды, скинув черкески, засучив рукава бешметов, таскали тяжелые камни, месили глину, носили воду, вколачивали гвозди, прокладывали тропинки, помогая беднякам и семьям погибших за ислам.
Движение это перекинулось и к кумыкам, и в Чечню, и в Табасарань, и даже в Аварию, правительница которой, будучи сторонницей русских, враждебно относилась к Гази-Магомеду.
Когда общими силами сакли и сады сирот были приведены в отличное состояние, от имама пришел новый приказ:
«Всем способным и здоровым аульчанам от двенадцати до шестидесяти лет, как мужчинам, так и женщинам, готовить завалы на узких тропах, ведущих из долин в горы, собирать в кучи большие валуны и камни, тащить их к обрывам, нависавшим над ущельями, и дорогам, шедшим из долин; заготавливать запасы зерна и сушеного мяса, наполнять каменные цистерны питьевой водой».
Всем стало ясно, что близится начало войны и что газават, о котором говорили мюриды, — не за горами.
Лазутчики русских, почти одновременно прибывшие в Грозную из Кази-Кумуха от Аслан-хана и из Тарков от шамхала, сообщали о военных приготовлениях имама, о сборищах мюридов, о том, что из горных аулов потянулись к плоскости конные и пешие отряды.
Генерал барон Розен не поверил никому. Он знал о ненависти владетельных ханов к имаму, знал и о том, что бежавшие к русским ханы и муллы очень часто лживыми донесениями подогревали ненависть русских к Кази-мулле[7].
«Старая штука. Им не терпится загрести жар нашими руками и опять вернуться к себе в горы владетелями жизни и имущества своих подданных», — решил Розен и приказал приставам пограничных с горцами линий усилить наблюдение за дорогами и аулами. Тем временем из крепости Внезапной бежали в горы семеро солдат, а с четвертого поста исчезли артиллерист и второй канонир. Дознания об их исчезновении ни к чему не привели.
Армянские и татарские купцы, торговавшие с плоскостными аулами кумыков, обменяли и продали горцам большое количество пороха, а казаки, дружившие с чеченцами из аулов Шали, Цецен-Юрт и Гехи, сообщили своему начальству, что горцы стали в неограниченном количестве закупать на базарах соль, свинец и порох.
Но и это не повлияло на решение барона Розена. Генерал не верил в газават. Русские победы в Персии и Турции были столь внушительны, что смешно было думать, будто малочисленные, необученные толпы горцев могут представлять какую-либо опасность.
Глава 4
После сурового управления краем, проводимого с 1819 года Ермоловым, нововведения Паскевича, которыми он отметил свое пребывание на Кавказе, казались прогрессивными.
Так, например, при нем стала выходить первая в Закавказье газета «Тифлисские ведомости», довольно либеральный официоз, редактором которого был назначен прибывший из Петербурга журналист Санковский, близкий и давний друг Пушкина. Были открыты смешанные акционерные общества, французское вице-консульство, банк, школы для детей имущих грузин и армян, духовное училище для армян, семинария, школа для солдатских детей, магазины. Строились большие, двух- и трехэтажные каменные дома, расширялись улицы, сносились ветхие домишки, создавались площади. Стали устраиваться приемы и балы, иллюминации, в саду дворца Паскевича, куда беспрепятственно допускалась «чистая» публика, каждый вечер играл духовой оркестр. Паскевич, не столько понимавший музыку, сколько желавший казаться европейски образованным человеком, привез с собой фортепьяно и жирандоли[8], очень понравившиеся грузинскому дворянству и быстро вошедшие в обиход чиновных, вельможных и богатых домов Тифлиса.
Подобные новшества сейчас же сказались и на Баку, и на Владикавказе, и на крепости Грозная, которая за три года после ухода Ермолова разрослась, ее окружили слободки, станицы, торговые ряды. И сама крепость сделалась просторнее и шире, появилось немало офицерских и чиновничьих домов, флигелей. Часто устраивались вечера. Офицерские жены разыгрывали коротенькие пьесы и водевили, музицировали. В Грозную стали наезжать бродячие цирки, вернее, фокусники; дороги и крепости улучшили, кое-где утрамбовали щебнем; был построен новый мост. И, как по мановению руки волшебника, выросли ресторан, кабачки, духаны.
Словом, то, что оставил Ермолов, преобразилось в городок-крепость, с довольно большим населением и сильным гарнизоном.
В селение Черкей, расположенное вблизи владений шамхала и расквартированных в Тарках русских отрядов, внезапно прибыл Гази-Магомед, сопровождаемый чеченским проповедником Шабаном, командиром отряда Ташов-хаджи и сотней мюридов. На этот раз все были на отличных конях, в хорошо и ловко сидевших черкесках, белых папахах. Конская сбруя, оружие джигитов, образцовый строй, напоминавший обученных кавалеристов, — все произвело впечатление на жителей аула. Сам Гази-Магомед, в высокой белой папахе и длинной коричневой черкеске, молча, не глядя на приветствовавших его черкейцев, въехал в аул, держа в одной руке раскрытый коран, а в другой — обнаженную шашку. Конные тотчас же оцепили выезды из аула, установили посты на дорогах. Черкейская молодежь с пением молитв, выкриками в честь имама присоединилась к мюридам и, создав охрану Гази-Магомеду, проводила его до мечети.
Имам сошел с коня, шагнул внутрь, все еще не здороваясь и не говоря ни с кем.
— Что с имамом? Разгневан на нас? За что? Мы верные мусульмане, истинные сыны веры… За что же он гневается на черкейцев? — шептались в толпе.
А люди все прибывали: и пешие, и конные, и местные, и даже из Тарков, Кяфыр-Кумуха и Казанищ. Напряженное возбуждение росло. Люди терялись в догадках, ища в себе и близких причину неудовольствия имама. Но никто не знал за собой вины, все были подавлены и взволнованы этим.
Вдруг двери мечети распахнулись, и Гази-Магомед, сопровождаемый муллами, Шабаном, Ташов-хаджи и Гамзат-беком, появился на площади.
Все стихло.
— Братья правоверные! Вы — оплот и надежда ислама, вы те, которых первыми осенит божье благословение в борьбе с неверными. Мы недаром приехали к вам, мы знаем, что истинная вера сильнее всех горит в Черкее, а львиное мужество и блеск ваших шашек наводят страх на гяуров[9].
Не ожидавшие такого начала, готовые к признанию своих ошибок и грехов, черкейцы опешили, затем разом закричали:
— Ля иль алла!!! Свет нашей веры, о имам, о чистый сосуд божьих откровений… Веди нас, куда надо… О, щит ислама!..
Гази-Магомед поднял руки.
— Я знаю вас и не ошибаюсь, говоря о черкейцах, вы — щит и опора газавата.
Потом имам прошел по аулу, иногда заходил в сакли знакомых ему черкейцев, беседовал с толпившимися в узких улочках людьми. Каждому хотелось самому поговорить с имамом, показать ему свою преданность мюридизму и газавату.
Старики приветствовали его, женщины с крыш саклей махали платками, бросали полевые цветы и пучки сочной травы под ноги Гази-Магомеду.
Весь аул был охвачен непередаваемым возбуждением, граничившим с преклонением перед имамом. И оно все росло и крепло, то и дело выливаясь в возгласах, молитвенных выкриках и пении славословий, уже ставших общим гимном:
