— Ты встречался и был с ними близок, Александр. Будь готов ответить о своих встречах Бенкендорфу.
Помимо этого предупреждения Огарев посоветовал Пушкину не очень задерживаться на Кислых Водах и своевременно вернуться в Петербург, так как обстановка в столице становилась неблагоприятной для упомянутых им генералов.
— По слухам, Паскевич намеревается отчислить от корпуса кое-кого, а иных при помощи Петербурга уволить в запас, — прощаясь с Пушкиным, сказал Огарев.
На Водах Пушкин провел три недели и через Екатериноградскую и Ставрополь возвратился в Россию.
В Москве он прочел парижский номер «Журналь де Деба», в котором была напечатана статья, где говорилось, что Паскевич — бездарный, пустейший и взбалмошный царский фаворит, загребающий всю боевую славу руками талантливых русских генералов Муравьева, Сакена и Раевского.
«…Теперь, когда русско-турецкая война заканчивается и Паскевич может обойтись без этих способных и прославленных генералов, он создает интриги, ведет безобразную против них кампанию и даже позволил себе арестовать и отрешить от должности генерала Сакена…»
Значит, предупреждение Огарева было обоснованным, и обеспокоенный Пушкин, не задерживаясь в Москве, поспешил в Петербург.
Александр Христофорович Бенкендорф, друг Николая I и шеф жандармов, крайне сухо принял явившегося к нему Пушкина. Не подавая поэту руки и не предлагая сесть, Бенкендорф сказал:
— Требую от вас точных объяснений. Кто разрешил вам отправиться в Арзрум, находящийся за границей, в то самое время когда вам известно было, что выезд за пределы Российской империи вам категорически запрещен государем? А во-вторых, вы позабыли, милостивый государь, что согласно указания, данного вам ранее, вы обязаны предупреждать меня о всех ваших выездах и путешествиях, даже в пределах России. Государь император крайне недоволен вашими самочинными действиями и приказал мне передать вам выговор.
Немного спустя в Петербург прибыли отставленные от войск Кавказского корпуса генералы Муравьев, Сакен и Раевский. Русско-турецкий мир был заключен, и Паскевич уже не нуждался в упомянутых генералах.
Глава 2
Лето и осень этого странного года были удивительными. И старики-горцы, и старожилы-казаки не помнили такого жаркого лета и такой сухой осени.
Последний дождь выпал на поля казачьей линии в начале июня, затем на землю легла засуха. Зной не спадал даже ночью. Высохли ручейки и речушки, Терек в ряде мест обмелел настолько, что его можно было переходить вброд. Потрескавшаяся земля, бледная, жухлая, поникшая зелень, леса с чахлыми деревьями, изнемогающие от жары люди, ослабевший скот — все изнывали без дождя.
И казаки, и горожане, и горцы с надеждой поглядывали на небо, на голубое, без облачка, лазоревое небо и переводили взоры на иссохшуюся, выжженную солнцем желто-пыльную землю.
По станицам ежедневно шли молебны, народ с иконами и хоругвями, со святыми дарами и песнопениями выходил в поле. Священники в полном облачении молили бога о дожде…
Не прекращалась лишь сторожевая служба. Так же, как и раньше, на вышках стояли посты, а на курганах блестели штыки солдатских дозоров, и конные разъезды по утрам уходили из станиц подстерегать непрошеных гостей.
И в горах опасались неурожая. Абрикосовые и сливовые сады, раскинувшиеся вокруг аулов, захирели. Мычал голодный, не всегда напоенный скот. Даже на высоких перевалах и альпийских лугах солнце сожгло траву.
И русские, и горцы ожидали чего-то грозного, какого-то наказания божьего.
— Наслал господь за грехи наши, — говорили священники.
— Прогневили аллаха мы… пошли против адатов и власти… — говорили муллы, озираясь, шепотом, боясь, как бы слова их не дошли до слуха мюридов и имама.
Прибывшие из-за Дербента торговые люди рассказывали со страхом, что вся Шемахинская губерния подверглась разорительному опустошению налетевшей из Ирана саранчой. Тучи зеленых насекомых опустились на и без того чахлую, изможденную засухой зелень и за двое суток уничтожили все сады и посевы охваченных ужасом людей.
— Божье наказание! Аллах гневается на нас, мы отворачиваемся от пророка и творим неугодные ему дела, — говорили одни. — Только через газават вернется к нам господня милость. Имам Гази-Магомед, да будет он благословен вечно, еще год назад предупреждал, что аллах накажет правоверных за то, что они забыли ислам, торгуют с русскими, не чтят шариат и священную войну.
Некоторые осторожные и рассудительные люди возражали, покачивая головами: ведь засуха и саранча одинаково пагубно сказываются и на землях, заселенных русскими.
— Посевы казаков тоже горят, а прожорливая нечисть до последнего листа сожрала за Дербентом все, что посеяли и русские, и мусульмане.
Но говорилось это не всякому, с оглядкой, так как мюриды имама жестоко карали всех, кто сомневался в пророчествах Гази-Магомеда.
Сам Гази-Магомед никогда не выступал ни с какими предсказаниями, наоборот, он с негодованием отвергал их, и тем не менее слухи о чудесах, творимых имамом, о предзнаменованиях и таинственных видениях, которые якобы являлись ему, кружили головы горцам. Кто распространял эти слухи, от кого исходили они — никто не знал, да и не интересовался этим, но все верили, что пророк в лице Гази-Магомеда прислал на землю своего святого, доверенного вождя, которому предстоит великая миссия освободить Дагестан и Чечню от русских и изгнать казаков и солдат со всего Кавказа.
В последних числах июля в станице Червленной, крепости Грозной, в Моздоке, Ищерской, Мекенской, Науре, Старогладковской, Каргалинской, Кизляре ясным воскресным утром одновременно зазвонили колокола. Во всех церквах служилась ранняя обедня, с амвонов священники, вздымая руки к небу, умоляли господа простить «люди своя» и послать на землю дождь. Служки, дьяконы и хоры пели молитвы, кадили ладан, исступленно молились люди, падая ниц и стеная, опускаясь на колени и до боли в суставах отбивая поклоны.
Поначалу стройные роты солдат, стоявших отдельно от баб, горожан и казаков, смешались. Молящиеся слились в единую толпу. И дети, и старики, и женщины кто в праздничных одеждах, кто в рубище и босиком, в слезах и плаче взывали к божьему милосердию, моля о дожде, о прощении и спасении людей. Каялись в несуществующих грехах, в несодеянных преступлениях, обещали исправиться, жить в добре и христианских добродетелях… Что-то средневековое и мрачное было в стенаниях и самобичеваниях охваченных религиозным экстазом людей.
Однако не все плакали и молились. Дежурные сотни стояли за станицами, караулы — в поле, посты — на сторожевых вышках, а заряженные на всякий случай пушки охраняли крестные ходы и молитвенные песнопения.
Атаманы станиц принимали участие в крестных ходах, в то время как начальники частей, отдельские и полковые командиры зорко и внимательно следили за тем, чтобы солдаты и казаки были своевременно уведены из неистовствующих толп.
Так прошло воскресное утро 27 июля 1829 года по всей левой Терской и части Дагестанской линиям.
Полковник Волженский, командир Гребенского казачьего полка, подполковник граф Стенбок-Фермор, двое офицеров: ротмистр Головин и поручик Всеволожский, — не казаки, петербургские светские люди, переведшиеся на Кавказ «на ловлю счастья и чинов», с нескрываемой иронией и праздным любопытством взирали на взбудораженную крестным ходом, молением, поповскими речами и выкриками кликуш толпу.
— А вдруг добрый боженька раскроет небеса, нашлет тучи и разверзнутся хляби небесные? Ведь возможно ж такое, ну, как случай, совпадение… Воображаю, что тогда будет в душах этих полудикарей! — пожимая плечами, сказал Стенбок.
— Как раз то, что необходимо нам. Если завтра или послезавтра пойдет дождь, я с моими гребенцами смогу пройти весь Дагестан, всю Чечню, — покручивая ус, сказал Волженский. — Ведь это ж небесное знамение, божье благословение и помощь свыше! Мои гаврилычи и федотычи полезут на рожон…
