— Имам тут, сюда ходи, — останавливаясь возле стоявшей в стороне сакли, сказал Идрис.

У порога стояли Шамиль и небольшого роста пожилой чеченец. Подполковник Филимонов, идя впереди, официально и торжественно поднес руку к блестевшему на его голове киверу, украшенному высоким белым помпоном. Считая себя человеком, облеченным особым доверием начальства, которому предстояло разрешить сложное дело большой дипломатической и военной важности, подполковник еще в Грозной постарался захватить с собой парадно-помпезный кивер и сейчас, идя к имаму, заменил им армейский картуз.

Шамиль и приземистый чеченец коротко сказали:

— Салам!

А показавшийся в дверях Ахмед вежливо пригласил:

— Добра утра, ваше блахородия… Имам Гази-Магомед издес…

В комнате было несколько человек: двое мулл в белых высоких чалмах, один сеид в зеленой, остальные в высоких или лохматых папахах, какие носили тавлинцы и жители горных аулов Чечни. Посреди сакли стоял стол, возле него две длинные, по-видимому, предназначенные для русских скамьи. Горцы встали и чинно, с достоинством и тактом ответили на приветствие русских.

— Как доехали наши гости, как отдыхали? — садясь на разостланные мутаки, спросил Гази-Магомед.

— Хорошо, имам. И отдохнули хорошо, и встретили нас твои люди отлично, — ответил Филимонов.

Идрис перевел его слова. Гази-Магомед приложил руку к сердцу. Взгляд его упал на Булаковича, он что-то быстро сказал Ахмеду.

— Имам узнал тебя, ваша блахородия. Шамиль-эфенди тоже, — улыбаясь, сказал Ахмед. — Говорит, как твоя дела, здоровья?

— Спасибо, Ахмед. Передай имаму, что все хорошо. Как он, как Шамиль? Я всю жизнь буду помнить Черкей и Внезапную… — взволнованно закончил Булакович, не сводя глаз со спокойного, дружелюбного лица Гази-Магомеда.

Ахмед перевел. Гази-Магомед и Шамиль улыбнулись.

— Имам гово́рит, хорошая ты чалавек, ваша блахородия, и спасибо, что пришел опять гости.

Гази-Магомед кивнул и что-то быстро сказал Ахмеду.

— Теперь гово́рит имам, он будет слушать вашесокблахородие, — повернулся татарин к Филимонову. — Письмо джамаат читал, се читал, и Шамиль-эфенди, и Гамзат-бек, — оборачиваясь при этих словах к каждому названному им мюриду, продолжал Ахмед, — и ших Шабан, и Бей-Булат, и Авко, и се, кто джамаат сидит…

Подполковник встал со скамейки, расправил плечи и начал подготовленную речь. Говорил он зычно и театрально, но так как голоса не хватило, вскоре перешел на обыкновенный разговор.

Мюриды молчали. И хотя ничего не поняли из пышного набора трескучих фраз Филимонова, тем не менее спокойно и сдержанно выслушали его. Переводчики, как штабной Идрис, так и Ахмед, ничего не поняв из быстро лившегося потока слов подполковника, деликатно молчали.

Наконец русский делегат остановился.

— Переведи им, Идрис, — важно сказал он.

Чеченец-переводчик недоуменно посмотрел на него и пожал плечами.

— Я трудно понимайт, чего говорил господин апчер… Не могу… — Он снова пожал плечами.

— Тогда переводи ты, — обращаясь к татарину, сердито приказал Филимонов.

— Тоже не знаю… Твоя, вашсокблахородия, столько сказал, так бистро-бистро… Рази человек может понимат? — недовольно ответил татарин.

И хотя никто из горцев не понял их разговора, но озадаченный вид и раскрытый от изумления рот подполковника был красноречивее самого точного перевода.

И мюриды, и важные люди джамаата, и даже сам Гази-Магомед не могли сдержать легкого смешка и улыбок.

Небольсин тоже усмехнулся, только Булакович, все еще охваченный воспоминаниями прошлого, с восторженным уважением смотрел на имама.

Филимонов возмущенно оглядел присутствующих и важно уселся на свое место.

— Ты не серчай, вашесокблахородия, — примирительно сказал Ахмед. — Говори мало, не бистро-бистро, только чего надо, тогда я се понимат буду.

Подполковник стал медленно, простым, понятным языком говорить о поручении, данном ему полковником Клюге. Переводчики, дополняя один другого, не спеша переводили слова Филимонова.

Имам и мюриды внимательно слушали, иногда озабоченно переговариваясь между собой.

Небольсин и Булакович почти не вступали в разговор, предоставив Филимонову всю церемонию встречи.

Смеркалось, когда имам поблагодарил русских.

— Уже поздно. Вы устали, идите к себе, обедайте и отдыхайте. Сегодня мы уже не встретимся. Отложим наше решение до завтра. Подходит час истихир-намаза[65]. Аллах поможет нам ответить на ваше письмо, он всегда подсказывает верные решения, — поднимаясь с места, сказал Гази-Магомед. — Вы идите к себе, мы же исполним закон, — обращаясь к мюридам, продолжал Гази-Магомед.

Чеченец Эски и переводчик Ахмед пошли проводить русских до их сакли.

— Я знаю об этих намазах, — сказал Булакович. — Они состоят из омовения и четырехкратных земных поклонов. Затем читается молитва, в которой просят бога явить во сне свое знамение.

— Язычники, чистой воды подлецы, — пробурчал Филимонов, все же с интересом прислушиваясь к словам Булаковича.

— Бог, по их убеждению, во сне обязательно разрешит путем какого-либо знамения самый сложный вопрос, поможет найти наилучшее решение в трудном деле.

— То есть что ответить генералу?.. — вставил подполковник. — Что ж, будем надеяться, что аллах подскажет им прекратить войну, замириться и ждать милостей государя.

Булакович продолжал, не обращая внимания на брюзгливый тон Филимонова.

— Аллах, по мнению мюридов, во сне обязательно скажет им, что следует делать… Особенно в сны и ночные откровения свыше верит сам имам. Если задумано решение хорошее, правильное, то во сне должно показаться что-нибудь светлое или какой-нибудь предмет в зеленом или белом цвете, если же дело дурное, то во сне что-либо покажется в черном или красном цвете… и этого достаточно для окончательного решения имама и его ближайших людей.

— Однако вы, прапорщик, досконально изучили их обычаи… — с удивлением вставил Филимонов.

— Было много времени для этого, господин подполковник, тем более что горцы охотно говорили мне обо всем сами.

— Вам бы книжицу про это написать, — одобрительно сказал Филимонов.

— Я и пишу… Статья, над которой работаю уже больше полутора месяцев, так и называется: «Обряды, жизнь и порядки кавказских горцев», — скромно, даже нехотя ответил Булакович.

Тут только Небольсин понял, над чем долго и кропотливо, главным образом по ночам, работал его друг, исписывая, дополняя, вычеркивая и снова доделывая какие-то страницы.

Ночь быстро сходила на землю. Лес, плотно подступивший к хутору, сильнее оттенил мрачную тишину ночи. Лишь на лужайке все еще было светло, вернее, светилось пятно, до которого пока не дошли мрачные тени векового леса.

Небольсин, став сбоку от окна, смотрел на это белеющее пятно, на котором группами сходились мюриды.

— Не след смотреть… еще подумают, подглядываем, — тревожно произнес подполковник.

— Меня не видно, а пропустить такое — грех, ведь никогда больше я не увижу молитвы мюридов, — тихо, чуть отодвигаясь в тень, ответил Небольсин.

На все еще светлой от луны лужайке стоял имам. За ним группами по пять, по семь человек расположились мюриды. Имам воздел руки и произнес слова молитвы…

Лунные блики в последний раз пробежали по стволам, блеснули на оружии молящихся, отразились в водах малой речушки и исчезли во тьме.

Утром подполковник проснулся в плохом настроении. Ночь он спал тревожно, то и дело просыпаясь и прислушиваясь к шорохам и шагам за саклей.

— Что ж, господа, впечатления у меня никакого… то ли не понял нас этот господин, то ли решил обсудить со своими, — подполковник снизил голос, — оборванцами письмо полковника.

Булакович пожал плечами.

— Ну, конечно, обсудит. Вопрос войны и мира не связан с одним имамом, — нехотя ответил Небольсин.

— Неохота задерживаться… да и народ кругом разбойный, одни зверские лица, — продолжал Филимонов.