— Нет, это чище. Они ближе к природе и не испорчены цивилизацией и торговлей. И все же, Александр Николаевич, видишь, как устали они от войны, как бьются из последних сил, как пустеют аулы, как гибнет скот, посевы, сады. Ведь наши первым делом жгут и уничтожают все, что кормит горцев. Просеки и дороги, блокгаузы, форпосты, посты все глубже врезаются в их земли… Опять же усталость, болезни, голод, смертность и постоянные пропагаторы сбежавших к нам владетельных беков, богатеев-ханов, шейхов и мулл тревожат, раскалывают горцев. Аулы обезлюдели, а слухи о русских подкреплениях, о большом наступлении день и ночь волнуют люден. К тому же землетрясение почти все горцы восприняли, как божий гнев. Думаю, Александр Николаевич, что очень скоро все, что создал этот удивительный человек Кази-мулла, не выдержит трудностей и жертв…

— Вы так думаете?

— Уверен. Есть же предел и человеческим силам. Имам интересовался Россией, но, боже мой, как мало и превратно они знают о нас! Ни размеров страны, ни ее мощи, ни значения в европейских делах! Только ее слабые стороны, угнетение и рабство крестьян и жалкое положение солдат. Однажды имам резко прервал мой рассказ: «Все это неправда, Иван. Твоя страна не велика, никто не считается с нею», а Шамиль даже упрекнул меня в том, что я нарочно преувеличиваю размеры России. Они не знают Сибири, им неведомы наши города и огромные массы крестьянства. «Солдаты, с которыми мы воюем, — последние, больше их у вас нет… а турецкий султан и султаны Аврупа[59] уже захватили пол-России… Ваш царь бежал, его брат пошел на него войной, мужики бьют своих беков и ханов», то есть помещиков и дворян. Так представляют они события декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года. И в этом убеждают их польские перебежчики из наших полков, турецкие и персидские эмиссары. Между прочим, когда я был еще гостем-пленником самого имама, мне Шамиль с гордостью показал шелковое цветное знамя с королевскими лилиями Бурбонов и золоченой бахромой, на котором была искусно вышита корона и выткано «Вив ле руа!» Как, каким образом это знамя попало в горы к мюридам — никто не знает, но все очень гордятся им. Мне жаль этих хороших, свободолюбивых людей. Они будут раздавлены русской махиной, силу которой даже не в состоянии понять.

— А как иначе, по-другому, можно покончить с этой войной? — спросил Небольсин.

— Я думал над этим. Мне кажется, не походами в горы, не уничтожением аулов и людей, а примирением, отводом войск за линию, признанием их призрачной самостоятельности, усиленной торговлей с горцами, открытием школ, приобщением к русской жизни, помощью деньгами и образованием. Зачем нам лезть в горы, когда горцы сами спускаются в долины, ведут торговлю и мену с нами? Пусть не будет реляций, эффектных побед и наград, но мир и прочная связь воцарятся на Кавказе.

— Я слышал о таком, роде замирения еще в Петербурге. Это была идея генерала Муравьева, царь отверг ее, — сказал Небольсин, припоминая рассказ Модеста о неудаче муравьевского проекта.

Булакович хотел что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой и отвернулся к окну.

Небольсин понял, что больше расспрашивать его не следует.

Особняк в пять комнат с пристройкой для прислуги, сараем для экипажей и флигельком «для людей» был снят его превосходительством у купца Парсегова на месяц за двести рублей серебром. По-видимому, и господин Чегодаев и купец Парсегов были довольны этой сделкой.

Генерал встретил Небольсина у входа в зал, украшенный тавризскими коврами и паласом, расстеленным на полу, цветами, расставленными на столе и окнах гостиной, как именовал эту комнату ее хозяин.

— Прошу, Александр Николаевич. Человек вы военный, значит, ведаете, что такое жизнь на бивуаке, — вводя Небольсина в зал, говорил Чегодаев.

— У вас очень славно… много воздуха, цветов, — сказал гость.

— Женская рука… Знаете ли… самый малый пустяк, поставленный на свое место, оказывает влияние на общий антураж, — не без самодовольства ответил Чегодаев.

Сейчас он не казался Небольсину таким пустым и чванным петербургским господином, каким был на вечере в Офицерском собрании. Не было чиновничьей напыщенности, столичного высокомерия. Что-то более простое, человеческое было в его глазах и в манере держаться, и в общих фразах, сказанных просто, без аффектации и казенного чванства.

«Что значит дома, а не на людях», — подумал Небольсин.

— А вот и Евдоксия Павловна, — сказал Чегодаев.

— Здравствуйте, — протягивая руку, сказала Чегодаева. — Как вам нравятся наши пенаты? — И, не ожидая ответа гостя, добавила: — Помните, что мы на колесах, в Грозной всего несколько дней, что мы бездомные путешественники, почти такие же, как и милые вашему сердцу италианские актеры.

— У вас прелестно… Я восхищен.

— О-о, когда вы посетите нас в Москве или в столице, только тогда вы оцените вкус и художественный такт Евдоксии Павловны, — сказал польщенный Чегодаев.

— А пока этого нет, довольствуйтесь немногим, что мог предоставить нам наш сладкоречивый хозяин господин Парсегов. Вам рому, кофе или прозаический тее? — усаживаясь рядом с капитаном, спросила Чегодаева.

— Ничего, я завтракал.

— Тогда вот фрукты и вино, а затем в путь, — решительно произнесла она.

— В путь? — удивился Небольсин.

— Конечно, не сидеть же нам здесь до обеда, милый Небольсин. Обед у нас в два, сейчас одиннадцать. Я пригласила генералов с супругами и ваших друзей Пулло, Стенбока и Куракина. Все соберутся к двум часам. Зачем же нам сидеть здесь, в душных комнатах, до этого времени? Ведь я потому и написала вам «прошу к одиннадцати», чтобы побыть отдельно от них. Мы поедем на эти три часа куда-нибудь на воздух, за Сунжу или слободку…

— Поближе к чеченцам! — улыбнулся Чегодаев.

— Да, еще лучше было б к ним в горы, посмотреть, познакомиться с ними…

Небольсин улыбнулся.

— Как много в вас, Евдоксия Павловна, милой романтики, которой так восхищаются наши писатели и о которой рассказывают гвардейские бонвиваны, даже шагу не ступившие на чеченскую или кумыкскую землю.

— И пусть! Но мне нравятся эти, может быть и выдуманные, люди и, возможно, вовсе не похожий на правду мир. Зато он не походит на чиновничье-чопорный мир, какой окружает нас в Санкт-Петербурге. Балы, казенные празднества, размеренные слова, обдуманная фальшь и постоянная боязнь уха Третьего отделения… И глаза графа Бенкендорфа.

— Евдокси! Вас могут услышать люди, — умоляюще сказал по-французски Чегодаев.

— Чтобы не волновать ваше превосходительство, я пойду переоденусь и через пятнадцать минут буду готова к поездке.

— Не верьте ей, фронда… просто так… говорит, что в данную минуту ей кажется важным, — начал было Чегодаев.

— Модная салонная болезнь, я наблюдал ее в Петербурге… У меня и кузины страдают этим заразительным поветрием, — засмеялся Небольсин.

— Вот именно. Получил я на днях письмо из Франции от одного из моих друзей но Лионскому Кредиту[60]. Так там тоже бог его знает что творится в обществе. До сих пор не могут уняться страсти в связи с низложением Бурбонов и воцарением Орлеанов, — меняя тему разговора, сказал Чегодаев.

— А что это за Лионский Кредит?

— Акционерное общество, иначе именуемое «Лионский бархат». Надеюсь, слышали о таком? Так я, извольте-с видеть, один из его пайщиков…

— Вот как?! — удивился Небольсин, даже не представляя себе, что этот чванный и респектабельный чиновник мог быть дельцом и акционером известного в Европе торгового общества.

— Удивлены? О! — засмеялся Чегодаев. — А дело обстоит просто. В бытность свою во Франции я познакомился с делами этого общества, вник в их суть и понял, что держать втуне имеющиеся в наличии деньги — преступление. А у меня как раз в те дни получено было наследство от покойной матери моей, тысяч этак до четырехсот, серебром, конечно. Я и вложил в Лионский Кредит двести тысяч… И не ошибся. Дивиденды одни скоро покроют треть капитала…