— Кунта-эфенди гаво́рит, еще дело не кончил, еще пленны не куплен… давай денга, бери солдаты… чего хош говори, вези Грозны…
— Правильно! — одобрил чеченца есаул. — Надо выкуп им дать, Александр Николаевич, надо иху бумагу подписать, по рукам вдарить, что ладом все кончили, тогда и пленные опять свободными станут… А теперь они еще чеченские, невыкупленные люди… Такой тут закон! — важно закончил Желтухин.
— Ну, раз закон так закон. Не станем нарушать его, — согласился Небольсин и через переводчика стал вести с Кунтой-эфенди всю необходимую процедуру выкупа.
Когда короткий опрос подтвердил, что прибывшие из Шали пленные действительно являются взятыми под Внезапной Булаковичем и Егоркиным, Небольсин достал деньги и высыпал золотые на ладонь чеченца.
Кунта-эфенди пересчитал монеты, попробовал их на зуб, потом сложил золото в мешочек и удовлетворенно сказал:
— Харош, — и еще что-то по-чеченски.
Переводчик и чеченцы рассмеялись.
— Что он сказал? — спросил Небольсин.
— Говорит, иди, Иван, назад… другая раз не попадай плен, денга не вазьмем, башка рубить будем, — весело сообщил переводчик.
Пленные молчали. Есаул хмуро глянул на старого чеченца и медленно, подбирая слова, что-то ответил ему. Чеченцы насторожились, но Кунта-эфенди только ухмыльнулся и, показав на кинжал и небо, отвернулся от есаула.
— Что вы сказали ему?
— Посоветовал самому не попадаться… Мы с ним хочь и кунаки, а давние кровники… Вот то я ему и сказал, — угрюмо объяснил Желтухин.
Второй пленный шагнул к Небольсину и громко доложил:
— Ваше высокоблагородие! Унтер-офицер егерского полка Булакович и рядовой того же полка Егоркин…
— Знаю, господин прапорщик… Очень рад, что встретил вас, жаль только, что при таких обстоятельствах, — протягивая руку, сказал Небольсин. — У меня уже давно лежит письмо от вашей матушки Агриппины Петровны, — и, видя, что пленный все еще не понимает его, добавил: — Из Москвы, где я был проездом год назад. Кстати, поздравляю вас с монаршей милостью — вы произведены в офицеры.
К ним подошел Кунта-эфенди. Чеченцы садились на коней, ожидая своего начальника.
— Харош апчер… кунак будешь, — и, дружелюбно потрепав по плечу Небольсина, вскочил на коня, не глядя ни на кого, рысью повел через Мичик свою группу.
— Сволочь старик, а рубиться мастер! — одобрительно сказал Желтухин.
Вскоре чеченцы и драгуны, повернув каждый в свою сторону, оставили поляну и берег Мичика.
Небольсин доложил полковнику о выкупе пленных. Пулло рассеянно слушал капитана. Было видно, что ему, старому кавказскому волку, не впервой слышать о подобных делах. Он поблагодарил капитана и равнодушным голосом сказал:
— Солдата в медицинскую комиссию. Если найдут не годным к службе — вчистую с отправкой в Россию. Прапорщика… — он почесал переносицу, — куда ж его? Разве что опять на линию в егерский полк?
— Я бы просил, господин полковник, оставить его при штабе. Он нужный человек, побывал в горах, немало перевидел, ознакомился с бытом горцев, да и сам имам хорошо знает его.
— То-то и скверно, что имам знает его, а ведь он из разжалованных, с таким беды не оберешься, — покачал головой Пулло.
— Теперь он офицер. Георгиевский кавалер, вины ему государем прощены… Не нам, господин полковник, взыскивать за грехи.
— Так-то оно так. Мне что, будь он хоть сам Пугачев, раз государь снял с него немилость… Вот разве что определить его в горскую канцелярию при штабе, — раздумчиво продолжал Пулло, — раз он чеченов да прочих кунаков знает. Как вы думаете, капитан?
— Прекрасно! Самое подходящее место, а жить он будет возле меня, в том же доме, — живо ответил Небольсин.
— Что он вам, родственник или друг? — спросил Пулло.
— Ни то, ни другое. Я узнал его только теперь, но, как говорил вам ранее, за него просили меня в Москве Алексей Петрович и матушка Булаковича.
— А-а, помню, помню… Вы же тогда сами вызвались откупить за свой счет разжалованного, — вспомнил полковник. — Ну что ж, пусть работает военным делопроизводителем при канцелярии. Прикажите, пожалуйста, написать приказ, а я подпишу.
Так Булакович остался в Грозной и поселился во флигеле того же дома, где жил Небольсин.
Сеня возился у стола, готовя завтрак; солдат внес кипящий кофейник. Небольсин дописывал письмо. Булакович, сидя у окна, просматривал газеты, стопкой лежавшие перед ним. Столько новостей и событий прошло мимо него, и все, что для Небольсина было давно известным и уже отжившим, волновало. И польский мятеж, как называли его газеты, и приход к власти Филиппа Орлеана взамен свергнутого Июльской революцией Карла Бурбона, и Испания, не утихавшая и после смерти Риего, — все было захватывающим и новым.
Булакович отложил газету и тихо, очень тихо спросил:
— Александр Николаевич, значит, и Боливар умер?
Удивленный этим вопросом, Небольсин ответил:
— Да, умер, и весьма давно, еще, кажется, в декабре тридцатого года. Вы не знали этого?
— Нет. Откуда? — подавленно сказал Булакович.
Небольсин взял довольно старый экземпляр «Московского телеграфа» и вполголоса прочел:
— «Семнадцатого декабря тысяча восемьсот тридцатого года недалеко от бывшей испанской крепости Санта-Марта в поместье Сан-Педро Александрино скончался всемирно известный генерал, главнокомандующий войсками Перу, Колумбии, Новой Гренады, Боливии и Венесуэлы, победитель испанцев дон Симон Боливар, диктатор Южной Америки, президент Колумбии, Венесуэлы, прозванный Освободителем. Умер от чахотки на сорок восьмом году жизни, но имя сего замечательного патриота, воина и человека никогда не умрет в памяти человечества».
Небольсин положил газету на стол, внимательно посмотрел на Булаковича. Прапорщик поднял на него глаза и, как бы отвечая мыслям капитана, произнес:
— Я провел несколько дней возле такого же удивительного человека и патриота…
Небольсин понимающе кивнул.
— …И этого вождя ждет тот же конец, что и Риего и Боливара… Конец всех великих безумцев, родившихся не в свое время.
— А вы его считаете безумцем? — спросил Небольсин.
— Каждый, кто встает за свободу, и праведник и безумец, если он…
— Если он? — выжидательно повторил слова Булаковича капитан.
— Если он не победит, — тихо закончил Булакович.
— Значит, и четырнадцатое декабря тоже святое безумие?
— Нет. Это трагическая ошибка святых и предательство очень умных, не пожелавших потерять свои блага, — еще тише сказал прапорщик.
— Забудьте на время и эти мысли и эти слова, дорогой мой Булакович. Здесь многое пропитано Третьим отделением и любезным графом Бенкендорфом, — по-французски, так же тихо ответил Небольсин. — Потом, на досуге, вы расскажете мне возможно больше об этом горском Боливаре, а сейчас вам надо успокоиться. Выпьем кофе, поговорим о разном и подготовим почту. Завтра уходит оказия, а ваша матушка ждет не дождется вестей от сына, — мягко, по-доброму, как старший брат младшему, сказал капитан.
Булакович улыбнулся и пересел к столу, где все еще хозяйничал Сеня.
— Жизнь у них суровая, патриархальная, со своим точным укладом и характером. Порядок строг, между собой — равны, только власть имама и над ним — бог. Все остальные не подчинены никому, и тем не менее есть судьи, есть муллы, есть аульское начальство, но все выборное и не давит на людей.
— Чем же живут мюриды?
— Верно сказать не могу, находился в стороне от этих дел, но народ дает воинов, платит налоги на войну и армию, справедливо распределяет промеж себя подати и трудности войны. Собираются в поход быстро, порою молодежи в селах нет, а после похода опять прибывают домой.
— Веселятся? — поинтересовался Небольсин.
— Этого нет. Спиртного чтобы или бузы — нет. Имам настрого запретил их, а где нет вина, там нет и песен…
— Что-то вроде пуритан Кромвеля?
