«Хороша «гвардия», — усмехнулся про себя майор, глядя на ноги солдат. Ни у кого из них не было положенных по службе сапог. Одни были босы, другие прятали ступни ног в горские чеги, в рваные чусты или в стоптанные башмаки, давно потерявшие и вид и свое назначение обуви.

«А все комендант. Все его искариотская душа, вор, трус… подлюга», — проходя мимо и стараясь не высказать вслух своих мыслей, думал майор Опочинин.

Стрельба опять стихла, и лишь изредка одиночные выстрелы нарушали тишину.

— Как дела? Что там у них делается? — спросил майор Опочинин поспешившего ему навстречу штабс-капитана.

— Особенного ничего, только все прибывают и прибывают и конные, и пешие… Тысячи, я думаю, четыре будет, — ответил штабс-капитан, оборачиваясь в сторону Андрей-аула.

— Ты, Степан Сергеич, старый кавказский офицер, на тебя надеюсь… Как думаешь, пойдут они сегодня на приступ или только окружат крепость? — продолжал майор, тревожно поглядывая вдаль.

На поле сейчас было значительно больше горцев, чем полчаса назад.

Опять рассыпалась по полю пехота мюридов, показались конные толпы с несколькими значками, и опять позади аула, на дороге, ведшей в сторону Гудермеса, поднялась густая пыль.

— Думаю, и окружат нас, и пойдут на приступ, — сказал штабс-капитан.

— И я так считаю. А чего им ждать?.. Люден у них много, а время не терпит. Ежели затянут с нами, им несдобровать, И Коханов, и сам Эммануэль недалече… Придут на помощь.

— Они ж тоже не дураки. Их Кази-мулла, даром что не генерал, а свое дело знает, — тихо сказал штабс-капитан.

— Вашбродь, гляди, орда зашевелилась, массым-масса… усю крепость обложить хочут… — заговорили солдаты.

Офицеры поднялись на вал. Поле стало черным от множества пеших, то кучками, то в одиночку, то цепью двигавшихся к крепости. Далеко по флангам шла конница. А из аула все выходили и выходили новые толпы.

— Велико скопище… Надо полагать, что осаду держать будет сам чертов мулла, — сплюнув, в сердцах сказал майор. — Не устоять нам, они массой задавят роты. Как думаешь, Степан Сергеич?

— Надо отойти от стены. Здесь толку не будет, напрасно погубим людей, — медленно, но твердо сказал штабс-капитан.

— И то дело! Я об этом думал, да хотел тебя, старого солдата, спросить. Веди роту в крепость. Сперва фальконеты с ракетницей, потом солдат, да поскорей, а то гляди, как бы они в конную атаку не ударили.

Заиграл горнист, солдаты быстро собрались во взводы и с нескрываемой радостью поспешили в крепость. Прокатилось орудие, в которое впряглись егеря, прошли фальконеты. Со скрипом закрылись толстенные, окованные железными листами ворота. Солдаты заложили их поперечными стальными полосами, привалили мешки с песком, уложив их штабелями, и, еще раз стянув широкими стальными полосами, завинтили гайки.

Шамиль с пленным казаком Александром и двумя мюридами подошел к сакле, в которой забаррикадировался русский солдат.

За углом, прячась от возможного выстрела, жались к стене несколько человек. Это были местные жители: кумыки, два чеченца и невысокий плотный аварец, стоявший возле кучи тряпья и соломы, которую осаждавшие намеревались поджечь, надеясь дымом и огнем выкурить из сакли отважного русского.

— Держитесь этой стороны… Гяур все время обстреливает нас. Почему имам запретил поджечь саклю? — сердито спросил аварец, недовольно поглядывая на казака.

— Имам приказал взять его живым, — коротко ответил Шамиль.

— Эта собака не сдастся. Его надо убить, — хмуро возразил аварец. — Иначе он перестреляет еще немало наших.

Остальные не вмешивались в разговор.

— Ты не расслышал, что я сказал? — строго спросил Шамиль и повторил резко, повелительно: — Имам приказал русского не убивать, взять живым.

Аварец переглянулся с кумыками.

— Бери, а мы посмотрим, как ты это сделаешь.

Суровое лицо Шамиля стало еще строже.

— …А мы тебе поможем, — поспешно добавил аварец.

— Хасан, крикни русскому, чтоб не стрелял. Скажи, что его никто пальцем не тронет. Это воля имама, и это будет так.

Казак, приложив ладони ко рту, закричал:

— Э-э-эй, браток, браток, бывшее ваше благородие!..

Голос казака звучно разнесся в тишине аульской улицы. Несколько женщин пугливо выглянули из дворов.

Ответа не было.

— Вашбродь, господин разжалованный! Это я, казак Дубовской станицы, што с вами в ауле был. Не стреляй, барин, слухай, чего скажу.

Ответа не было, но спустя минуту раздался голос, глухой, как бы шедший издалека:

— Кто это? Наши, что ли, пришли? Выбили горцев?

— Никак нет, барин. Крепость они обложили, дорога и аул в иховых руках. А говорит с вами казак Гребенского полка Курынов, станицы Дубовской…

— А как же ты уцелел? — уже ближе и явственней послышался голос из сакли. По-видимому, осажденный придвинулся к оконцу.

— Я в плену, барин. Они и вас хочут в плен взять. Обещают помиловать за геройскую вашу отвагу…

— Уйди, а то в тебя стрелять буду! Изменник, продажная душа!.. — закричал солдат.

— Никак нет… Сам имам ихов, Кази-мулла, приказал помиловать, больно ваша отвага ему по душе. Вот со мной его помощник пришел…

— Не сдамся! Взорву и себя, и вас, если кто ворвется в саклю. А, да иди ты-к черту, противно с тобою говорить… Трус, шкура!

— Как знаете, вашбродь, однако я с чистой душой пришел и все, что говорю, — правда. Они б вас не пожалели, кончили б за милую душу, кабы…

— Что «кабы»?

— Кабы вы не были разжалованный. Имам ихний, Кази-мулла, сказал, что царь наш, Миколай Павлович, хороших и самых лучших русских людей повесил, а остальных в тюрьмы да ссылки послал.

— А откуда он это знает? — послышался уже несколько удивленный голос.

— Видать, знает. Они, вашбродь, и про дворян, что бунт подымали, знают, и про то, что других на Капказ сослали, тоже знают.

— Так что ж он хочет?

— Ничаво. Просто, говорит, хорошего человека спасти нужно, ежели его царь не сгубил, так чего нам таких губить, — входя в роль, от себя приврал казак.

В сакле стихло.

— А не врешь ли ты, приятель? Может, моей головой свою спасаешь, казак?

— Не такие мы люди, барин. Мы и жить могем, как надо, и умирать умеем, как следоваит. Зачем обижаешь, ежели я к тебе с чистым сердцем пошел.

— А кто это с тобой? — полувысовываясь в оконце, не таясь, спросил солдат.

Если б мюриды захотели убить его, ничего не было легче сделать это сейчас. Солдат распахнул оконце и смело, прямо и твердо смотрел на горцев.

Так прошла минута-другая. Шамиль глядел на русского, и в его памяти возник Хунзах, когда он сам, осажденный, заперся в сакле.

— Иди, казак, вместе с посланным от имама. Остальные пусть стоят на месте, — согласился солдат и пошел к двери.

— Смелый человек, воистину мужественный и свободный, — с уважением произнес Шамиль, когда казак перевел ему слова солдата.

Мюриды остались на своих местах, а Шамиль с казаком направились к сакле.

Было слышно, как осажденный отодвигал приставленные к двери вещи. Наконец дверь открылась, в ней показался молодой, среднего роста человек в потертой солдатской рубахе. С левого плеча свисал желтый егерский погон, слегка окровавленный, по-видимому, сбитый пулей.

Из запекшейся раны на предплечье, багровея, чуть выступала кровь. Он спокойно встретил вошедших в саклю Шамиля и казака. Глаза его, большие, выразительные, чуть обведенные темными кругами от усталости и напряжения, пытливо, но без страха разглядывали Шамиля. Ружье было разбито в ложе… Видимо, пули мюридов повредили его. Заметив взгляд Шамиля, солдат невесело улыбнулся:

— Я потому и не стрелял, — признался он и пихнул ногой обломки ружья.

— Скажи ему, Хасан, что наш имам любит храбрых людей, даже если они сражаются с нами. В Несомненной книге сказано: «Мужество в бою открывает двери рая».

Казак перевел. Солдат еще раз взглянул на Шамиля. Они — русский и дагестанец — стояли рядом, с изучающим любопытством вглядываясь друг в друга.