О господи, что же мне делать? С этой мамашей договориться невозможно. Какова же должна быть репутация легионеров, чтобы вызывать у людей такую реакцию? Но мамаша все-таки жуткая стерва.

Я обедал сегодня у Сервов и утопил печали в шампанском.

Пляж превратился в пустыню. Она не пришла. Я ждал весь день, понимая, что не дождусь ее, а вечером пошел в бар и методично напился до бесчувствия.

Я пошел на пляж с Кристианом и его друзьями — он сказал, что убедит мать Николь отпустить ее с ними, но это ему не удалось. Вместо того он принес письмо от Николь, в котором она написала, что будет вечером на набережной, — и она действительно была, но вместе со своей треклятой матушкой. Та напоминает мне старую, изуродованную жизнью индианку, но, может быть, это только мое субъективное впечатление. Она торчала между нами, как стальной непробиваемый щит. А завтра мне надо возвращаться в лагерь Пео: отпуск заканчивается. Все это было лишь несбыточной мечтой, как я и думал с самого начала. Нечего было обольщаться. В мрачном настроении я совершил обход баров, пытаясь утопить разочарование в вине.

Сегодня воскресенье. В четыре часа меня разбудили, я залез в кузов грузовика, который доставил меня в наш лагерь. Меня сразу же отправили на сутки в караул, так что в 6.30 я должен был предстать перед старшиной Берггруэном на осмотре наряда и иметь безупречный вид. Мое кепи должно быть белее белого, складки на рубашке и брюках прямее прямого.

Я нес караульную службу на вершине холма с видом на море. Весь день я видел плещущуюся в синих волнах Николь и испытывал отвращение к легиону.

Начальником караула был сержант Шаффер, который так ревностно следил за порядком, что не разрешал нам присесть ни разу за весь день, чтобы складки на брюках не помялись. Стоило войти в ворота части кому-либо из старших офицеров, как мы должны были выбегать ему навстречу и брать на караул. Шафферу хотелось, чтобы на нас не было ни пылинки, — как будто офицерам было не все равно, — а между тем завтра, как мне сказали, он увольняется из легиона. Он прослужил в нем пятнадцать лет, причем в другом полку, а у нас оказался лишь временно перед увольнением. Так, спрашивается, какого же черта он выпендривается? Вот уж точно зомби!

В результате я очень устал за этот день, а вечером меня ждал приятный сюрприз: из Сиди-бель-Аббеса вернулся Робин Уайт. Он притащил целый бидон вина, который мы распили в честь его возвращения.

Лучше бы я этого не делал. Вино не пошло мне на пользу, я был слишком измотан. В 22.00 я заступил на пост, который находится в небольшой будке на вершине холма, а у стенки будки стоит ящик. Я, как полагается, стоял в темноте, лицо мне обвевал морской бриз, и постепенно меня все больше клонило в сон. В конце концов я не выдержал и сел на ящик. Очнулся я оттого, что почувствовал у своего виска дуло пистолета. Вряд ли существует более эффективное средство мгновенно и полностью вернуть вас глубокой ночью к действительности, чем холодный металл огнестрельного оружия, прижатый к вашей коже.

Сержант Шаффер, делая проверочный обход, тихо подкрался ко мне и поймал на месте преступления. Сейчас уже полночь, моя смена закончилась, но утром он доложит обо мне начальству, и меня ждет веселая жизнь. Даже не хочется думать об этом. Сон как рукой сняло. Замечательное завершение отпуска!

Прошло двенадцать дней — двенадцать долгих дней на «губе». Как они начались, я помню смутно. Утром после ночи в карауле я покинул караульное помещение последним. Я скатал постельные принадлежности, чувствуя, что возмездие приближается. Начальника караула нигде не было видно, но вряд ли это означало, что меня простили. И действительно, не означало. Снаружи меня ждал Берггруэн. Он перегородил мне дорогу, расставив ноги и возвышаясь как скала. Берггруэн окликнул меня, я отдал ему честь и встал, как положено, по стойке «смирно». С ним были два легионера со «стенами».

Под градом ударов по лицу и животу я уже через две секунды оказался на земле, но крик «Debout!»[57] заставил меня подняться и опять принять положенную стойку. Кулаки Берггруэна заработали снова. Так повторилось три раза, после чего меня можно было выбрасывать на помойку.

Берггруэн носит на пальцах кольца, которые рассекли мою щеку почти до кости.

Затем последовал визит о куаффёр (к парикмахеру), буль а зеро, переодевание в арестантскую форму (хэбэ без пуговиц, подвязанное веревкой, и ботинки без шнурков) и пелот в течение двух часов. Металлический шлем без подкладки на бритую голову, на спине рюкзак с проволочными лямками, набитый камнями, и в таком виде бегаешь по кругу, как цирковая лошадь, а сержант стоит в центре круга и свистит в свисток: один свисток — кувырок вперед, два свистка — марш канар (бег на полусогнутых), три свистка — ползком. И так два часа подряд. Какой праздник для всех внутренних органов! Желчь так просто рекой разливалась. Не помню, чтобы я когда-нибудь ненавидел кого-нибудь так, как ненавидел в этот момент сержанта со свистком, ублюдка Берггруэна и всех сержантов, вместе взятых, но я держался из последних сил. Я представлял себе, что защищаю честь всех британцев: мы выдержим всё, что только ни придумают в этом паршивом легионе! Я с остервенением кувыркался и наслаждался, чувствуя, как камни прыгают у меня на спине, я был бы рад заниматься этим еще часов шесть.

Когда прошло полтора часа, сержант неожиданно крикнул по-английски: «Keep smiling, Jonny».[58] Думаю, он искренне хотел меня подбодрить. Ему не нравилось то, чем ему приходилось заниматься в данный момент, и я невольно был благодарен ему за это. Он старался давать свистки как можно реже, так что я по большей части просто трусил рысцой; учащались свистки лишь тогда, когда к нам подходил Берггруэн, чтобы полюбоваться зрелищем.

После этого развлечения я должен был стоять лицом к стене казармы и ждать офицера, который объявит мне, какому наказанию я подвергнусь. Я простоял два часа по стойке «смирно» под палящим солнцем, поджаривавшим мой голый череп, а охранник с автоматом следил за тем, чтобы я не нарушал стойки. При этом от моего носа к стене была протянута бумажная лента, которая не должна была упасть. Но она и не падала, так как пот приклеил ее к носу. По истечении двух часов я промаршировал на корточках перед капитаном, обвинившим меня в том, что я нарушил правила поведения на посту, из-за чего был не способен нести караульную службу надлежащим образом, а потому… и так далее. Очень серьезное нарушение в любом армейском подразделении, и уж тем более в легионе. Мне нечего было возразить, и я получил пятнадцать суток ареста.

Кроме меня, на гауптвахте было еще около пятнадцати арестантов. Утром нас всех собирали и под конвоем везли на грузовике в карьер, где мы целый день махали кувалдами, разбивая глыбы мрамора на куски, и грузили их на машины. Работа была нелегкая, особенно под беспощадным июньским солнцем. Когда мы вечером возвращались в лагерь, каждого из нас ожидал пелот в течение часа — для разминки.

Так повторялось изо дня в день, и даже не без пользы: мои ладони огрубели, а мышцы спины значительно окрепли. В конце дня мы участвовали в построении и торжественном марше по поводу спуска флага, а затем нас вели на «губу» — ниссеновский барак, обнесенный колючей проволокой, с бетонным полом и одним одеялом на каждого в качестве постели. Тем не менее я неизменно спал как убитый.

Существует ряд правил, которые арестованный должен запомнить как можно скорее, чтобы не навлечь на себя гнев Берггруэна, готовый в любой момент обрушиться на виновного ударами тяжелого молота. Правила эти следующие:

— арестанты всегда и всюду должны ходить по двое;