Первый этап начальной подготовки позади. Были проведены экзамены, на которых проверялось все, что мы должны были выучить за прошедшие недели. Экзамены сдали. Иначе и не могло быть; это плохо отразилось бы на настроении сержантского состава. Теперь нас на несколько дней отправляют на побережье, чтобы проветрить наши мозги.

Мы живем в лагере возле маленькой рыбацкой деревушки Сассель на берегу Средиземного моря. Эта деревушка — излюбленное место отдыха богатых французских колонистов, ле колон. Два года назад на Сассель напали феллахи и убили семьдесят с лишним французов. Теперь рядом с деревней устроен лагерь Иностранного легиона, и французы считают, что могут провести здесь уик-энд в безопасности.

Наши палатки, растянувшиеся бесконечной линией на дюнах вдоль берега, — зрелище поистине уникальное. Жара несносная, у всех хроническое несварение желудка, полчища мух не дают ни минуты покоя, и тем не менее по сравнению с Маскарой все это вполне терпимо. За порядком следят уже не так строго, и поведение сержантов наводит на мысль, что они, возможно, все-таки тоже люди.

Пару раз я заходил по вечерам в деревню. Там чувствуешь себя почти как штатский. Что это значит, может понять лишь тот, кто провел несколько месяцев в легионе.

Я довольно близко сошелся с венгром по фамилии Д'Эглиз. Хороший парень. Более флегматичный, чем большинство его соотечественников, по преимуществу амбициозных и вспыльчивых, но вполне может постоять за себя, если его достанут.

Сегодня сидел несколько часов на береговых скалах, загорал и смотрел на море.

Вспомнил свое плавание в Южную Америку на корабле «Сент-Арванс», которое я предпринял, когда окончил школу и бредил морем. Я устроился помощником кока на камбуз и часто, сидя на палубе, чистил картошку и любовался вечным колыханием океана.

В Марселе я тоже смотрел однажды на море и пытался представить себе, что со мной будет через полгода.

И вот полгода прошло. Я всегда считал, что воображение у меня развито хорошо, — так говорил наш учитель истории. Мы оба ошибались.

Сейчас вечер, солнце село — как всегда, очень быстро. Большой оранжевый шар медленно опускается за горизонт, и вдруг — раз! — и нет его, и сразу наступает темнота. Слышнее становятся звуки, нарушающие тишину. Из палаток доносится отдаленное пение, сливающееся с плеском волн, гонимых морским бризом, который почему-то тоже становится заметен только после того, как солнце исчезает. Я люблю эти вечера: можно спокойно посидеть, погрузившись в свои мысли и вглядываясь в бесконечную черноту моря. А можно, наоборот, пошуметь с ребятами в фойе, распевая песни и попивая пиво.

Я играю в шахматы под руководством Д'Эглиза, настоящего гроссмейстера. Он повсюду таскает с собой маленькую шахматную доску и устраивается с ней прямо на песке, как только предоставляется такая возможность.

Сегодня я подрался-таки с Отто Шмидтом. Он хотел пролезть без очереди за водой. Я полчаса простоял на изнуряющей жаре, а вода, похоже, кончалась. Мне не хватало только втиснувшегося передо мной Отто, чтобы терпение мое лопнуло. Это напоминало тот давний случай в поезде Париж-Марсель. Я развернул Отто лицом к себе и сильно ударил его в грудь, подставив сзади ногу, так что он шлепнулся на спину. К сожалению, я ударил его недостаточно сильно: он тут же вскочил и ринулся на меня, как разъяренный носорог. Он с размаху ударил меня, и мы, сцепившись, стали кататься по земле и молотить друг друга руками и ногами. Мне удалось взять в замок его бычью шею (было такое ощущение, будто я обнимаю бочонок с маслом), и я повис на ней мертвой хваткой, в то время как Отто катался и брыкался и колотил меня локтями по животу — типичная схватка мангуста и кобры. Я знал, что, если я отпущу ублюдка, мне конец, так что продолжал сжимать его шею, пока Отто не выдохся и его исполинские силы не стали ослабевать.

Вокруг нас собралась толпа, и, когда Шмидт затих, кто-то оттащил меня от него. В первый момент я испугался, потому что Отто лежал неподвижно с багровым лицом. Однако, после того как ему вылили на голову ведро столь драгоценной воды, он пришел в себя. Де Грааф тоже наблюдал эту сцену, и для него это был лучший момент за все время службы в легионе. Вечером мы отпраздновали это событие в фойе, подняв тост за то, чтобы типы, подобные Отто Шмидту и Мальцу, были осуждены на вечные муки. Надеюсь, теперь проблем с их стороны будет меньше. Единственное, что плохо, — я получил довольно глубокую рану на ноге, а все раны здесь, благодаря мухам, гноятся, так что в ближайшем будущем можно ожидать осложнения.

Сассель утратила всю свою привлекательность — если вообще обладала таковой. Солнце жарит вовсю, мухи окончательно озверели, наша одежда и еда присыпаны песком. А ночи при этом холодные. Рана у меня на ноге гноится, и хотя фельдшер ежедневно поливает ее йодом, это не помогает.

Правда, не обошлось и без развлечений. Как-то ночью двое наших парней угнали в деревне катер и укатили на нем в сторону Марокко. Настоящее морское приключение! Но на восьмидесятой миле у них кончился бензин, так что им пришлось плыть до берега, где их засек патрульный вертолет, и в конце концов их задержали. Теперь их, по всей вероятности, отправят в штрафной батальон в Колом-Бешаре, в песках Сахары. Грустный конец веселой затеи.

День в Колом-Бешаре начинается в 4.30; в 6.00 — проверка в казарме. После этого заключенные работают кирками и лопатами или дробят камни тяжелым молотом — и все это под палящим солнцем пустыни. Проверки следуют одна за другой в течение всего дня. Развлечений никаких — ни фойе, ни кино. Нет ничего, что могло бы развеять тоску и монотонность существования. С заключенными обращаются крайне жестоко и наказывают их с холодной безжалостностью. Месяц за месяцем тянутся в полной изоляции, люди не имеют возможности ни выйти за пределы лагеря, ни посидеть хотя бы изредка с товарищами и выпить пива — только каторжный труд в беспощадном зное и тоска смертная. Для этой тоски есть местное название. Кафар — это состояние, когда тебе кажется, что у тебя в голове копошатся миллионы крошечных насекомых, и, если ты не избавишься от этого ощущения, тебе грозит настоящее умопомешательство. Кафар — это паразит, который питается твоим мозгом, разрушает твой дух и постепенно превращает тебя в развалину.

Завтра мы возвращаемся в Маскару. Не могу сказать, чтобы я чувствовал себя отдохнувшим.

Завтра нас посылают на курсы, где мы будем учиться прыгать с парашютом. Всего нас девять человек. Де Грааф поддался на мои уговоры и тоже записался, хотя, боюсь, не подумав как следует. Вольмар пригласил меня к себе домой на ужин и сказал, что я могу взять с собой кого-нибудь из товарищей, и мне, естественно, сразу пришел в голову де Грааф. Но из-за приготовлений к отъезду мы смогли выбраться из казармы только в десять часов, и это была настоящая трагедия, потому что супруга Вольмара, эта необыкновенная женщина, хотела устроить нам настоящий пир, а когда мы не явились в назначенное время, они решили, что мы вообще не придем. Когда мы все-таки пришли, они уже поужинали и все убрали. Я чувствовал себя ужасно из-за того, что мы их так разочаровали, тем более что с их стороны это был потрясающе щедрый жест, совершенно необыкновенный для легиона. И это событие — хотя, конечно, и не такое уж значительное — запомнится мне как одно из самых печальных в моей жизни, потому что мы пропустили его, а оно было чрезвычайно важно для меня, да и для них, я думаю, тоже. Мы распили бутылку шотландского виски и тем самым хотя бы отчасти спасли положение.

Позже к нам присоединился Шериф, и вместе с Вольмаром они рассказали нам много интересного о легионе. Оба отслужили в нем по одиннадцать лет, легион был у них уже в крови, в каждой морщинке их задубевших лиц. Оказалось, что Шериф вполне великодушный и не плохой человек.