— Эвон ты на что замахнулся, — прошептал Владигор. — Жизни вечной захотел, так, что ли?
— Нет, нет, я сперва даже не думал! Даже в мыслях не было! — замахал руками чародей. — Привели в баньку, понабросали в котел всякой дряни: лягух сушеных, гадючьих голов толченых, поганок моченых, да еще такого, что и вспоминать-то пакостно, а потом как стали поддавать на каменку отваром этим, так мне в голову и вступило… Вступило, да не сразу с языка соскочило, попридержал мысль до той поры, пока они с Самим меня не сведут. А как вымыли да топленым покойницким салом намазали, тут я и полетел: вверху звезды, внизу лес, впереди гора, как алмаз, сияет, а на самой ее вершинке вроде как точка чернеется. Подлетаю ближе, гляжу: вроде человек, но какой-то очень уж маленький, скрюченный весь, волосенки жиденькие, на макушке плешь, личико в струпьях — как будто старенький мальчик лет эдак пяти-шести. И стоит он на самой вершинке этой сверкающей скалы, а вокруг него площадочка маленькая, где только двум людям едва-едва места хватит ноги поставить.
Увидел он меня, ручонкой замахал, заулыбался: лети, мол, скорее, а то совсем я здесь заскучал один-одинешенек. Даже к самому краешку отступил и на одну ножку встал, чтобы мне места больше досталось. Вставай, говорит, я здесь полный владыка! Ты у себя князь, я — у себя, всего-то и разницы, что я стою чуть повыше. — «Да и царство твое, — говорю, — невелико: двое встанут, а третий — не суйся!» — «А зачем, — говорит, — нам здесь третий? Делить нам нечего, спорить не о чем, а третий как встанет между нами, так и пойдут раздоры: каждый на свою сторону его перетягивать начнет, а лишнего будет норовить вниз столкнуть, чтоб он о камни насмерть расшибся и места не занимал. А кто тут лишний — ты или я? — поди разбери!» И старичок захихикал гнусным, плюгавеньким смешком, брызгая мне в лицо мелкими каплями слюны.
А я смотрел на него и едва удерживался от желания чуть толкнуть его в грудь кулаком, чтобы он оступился и рухнул вниз, на дно пропасти, где из-под тускло мерцающей ледяной корки проступали острые каменные зубцы. В какой-то миг, когда его гнусный хохот, многократно усиленный эхом, загремел на всю округу, я попробовал осторожно вытащить руку из-за спины, но вдруг мои члены сковал странный озноб, вроде того, что бывает сразу после укуса лесной гадюки.
«Слюна, это все из-за его слюны», — подумал я, незаметно надвигаясь на старичка всем телом и намереваясь столкнуть его с площадки легким движением плеча. Но и это мне не удалось: как только расстояние между нами сократилось почти до касания, старичок вдруг умолк, и его зрачки уперлись в мои, как два охотничьих клинка для прикалывания раненой дичи.
— Идиот! Болван! Придурок! — прошептал он ровным свистящим шепотом. — Не понял, кто я? Не понял?..
— Так ты и есть… — Последнее слово встало в моем горле комом. Я вдруг ясно понял, что передо мной сам Всемогущий, но произнести его имя было равносильно смерти.
— Понимаю, не ожидал встретить меня в таком виде, — вдруг опять захихикал старичок, — но что с вас возьмешь, если вы и смерть-то иначе чем скелет с косой не представляете! Чертей каких-то рогатых малюете, с хвостами, копытами, сковородками; будто они вас куда-то тянут, жарят, коптят, на части рвут — за что?
— Как «за что»? — удивился я. — За лжесвидетельство, воровство, убийство…
— Ох-ох-ох! Держите меня, я падаю! Я умираю! — Старичок замахал руками перед моим лицом и даже как будто отшатнулся и навис над пропастью. — Скажи еще — за прелюбодеяние! О-хо-хо!.. — И он расхохотался так, что в уголках его глаз сбежались блестящие капли слез. — Раскрой глаза, слепец! — восклицал он сквозь смех. — Неужели ты думаешь, что мне здесь, на этой вершине, есть дело до всего вашего копошения! Посмотри сам: что ты там видишь?
Он указал рукой вдаль, за зубчатую кромку леса, и я увидел там свой Город, точнее, кучку огоньков, вроде тех, что ночами мерцают на болотах и кладбищах.
— Сейчас там кто-то с кем-то делит любовные утехи, кто-то рожает дитя, кто-то готовится встретить последний час, — нашептывал старичок. — Где там грех? Я его не вижу, отсюда во всяком случае…
— Так, выходит, все это от гордыни? Грехи сами себе сочиняем, чтобы от других отличаться, а потом их же этими грехами и укоряем? — тихо спросил я, глядя, как зачарованный, на переливающуюся рубиновыми и изумрудными лучиками россыпь.
— От нее, родимой, — вздохнул старичок. — В чужом глазу сориночку малую и ту углядим, а в своем бревна не видим… Ты ведь зачем пришел? Жизни вечной просить. А зачем? А затем, что плевать тебе на все тяготы и горести ближних, только о себе, родимом, думаешь! А кто ты такой, чтобы жить вечно? Что ты с этой вечностью делать будешь? Жизнь на земле обустраивать? Врешь, нет тебе дела до этой жизни, и до зла ее, и до добра ее…
Я попытался было протестовать, замахал руками, но старичок лишь брезгливо и насмешливо поморщился в ответ на мои протесты и продолжал:
— Потому и просишь ты вечной жизни, что считаешь себя достойным такого дара, — строго сказал он, — одного ты не знаешь: что такое эта вечность! Тысячу лет стоять здесь и ждать, ждать, ждать, пока не покажется вдали точка, которая будет расти, расти и в конце концов обретет очертания Человека! Все готов отдать на радостях! Царства? Бери! Все золото мира? Бери все золото мира! Мало? Хочешь то, за что готовы отдать и царства, и золото?.. Хочешь?
Я не знал, что ответить. Если раньше вечная жизнь представлялась мне простым продлением сроков, необходимых для завершения того или иного преобразования в моих владениях, то теперь, глядя на старичка, я начал смутно прозревать какую-то иную, неведомую мне природу этого существования.
«Вот так и стоять на этом пятачке и ждать случайного посетителя? Гостя? Да тут от одной тоски помрешь!» — мысленно воскликнул я и тут же услышал в ответ едкий посвистывающий шепоток.
— А вот и не помрешь! Не помрешь, хоть расшибись! — веселился старичок, прыгая по самой кромке площадки. — Вечный житель, он вроде покойника, ничего с ним не сделаешь, — режь его, на куски рви, на костре жги! — он как покойником был, так покойником и останется!
— Лучше уж тогда покойником! — крикнул я в его сморщенное от смеха личико и шагнул за край площадки.
Холодный порыв ударил мне в лицо, мгновенно выморозив глотку и забив легкие колючими ледяными кристаллами. Дно пропасти ощерилось мириадами черных клыков, уподобившись пасти гигантского дракона, способного поглотить не только мое жалкое тело, но и все живое на земле. И тут я понял, что вместе со мной умирает вся Жизнь, оставляя по себе пустые холодные оболочки, вроде тех, что остаются от бабочек, впервые выползающих на свет из своих коконов и подолгу высушивающих на сквозняке прозрачные, оплетенные жилками мешочки будущих крыльев.
— Нет! Не хочу! — оглушительно крикнул я, когда до камней оставалось какое-то мгновенье. — Согласен! Давай мне твою жизнь вечную!
Выкрикнув эти слова, я перевернулся в воздухе и широко раскинул руки, как бы показывая, что готов принять от стоящего на краю площадки старичка его бесценный дар. Но старичка там не было, а над вершиной сверкающего кристалла висел неподвижный восковой лик, смотревший на меня глубоким, пронизывающим взором.
— Тебя обманули, — с тихой скорбью в голосе сказал Он, едва шевельнув тонкими темными губами. — Ты поторопился, но я прощаю тебя! Я отпускаю тебе твой самый страшный грех — гордыню и взамен легкой, мгновенной смерти дарую Вечную Жизнь!
— Благодарю тебя, Всемогущий! — сказал я, пушинкой опустившись на дно пропасти и тут же упав на колени: — Я знал, что ты явишь мне свой небесный Лик!
Сказав это, я погрузил разгоряченное волнением лицо в широкую расщелину между холодными камнями и стал ждать ответа. Я ждал, что Всемогущий скажет мне, как я должен распорядиться его великодушным даром, но время шло, а я не слышал ни звука. И вдруг я почувствовал, что Время остановилось, уподобившись камню, достигшему дна Вселенной. Я поднял голову и увидел, что Всемогущий по-прежнему смотрит на меня, что его губы непрерывно шевелятся, но слова не достигают моих ушей. Я напряг слух, привстал, а когда и этого показалось мало, поднялся во весь рост, вытянулся и даже приложил к ушам сложенные ковшиками ладони. Но все было напрасно: темные губы шевелились, но в моей голове звенела тишина. И тогда я не выдержал и крикнул в Его величественный безмятежный Лик:
