— Дай глянуть! — коротко то ли попросил, то ли приказал он, протянув руку к мешочку.

— Сперва это… того… — сказал Лесь, отводя руку с мешочком и указывая на стоящего чуть поодаль Ракела.

— А не жалко? — презрительным тоном спросил детина, небрежно кивнув в сторону воина.

— А чего его жалеть, дармоеда? — затараторил Лесь, звеня мешочком перед носом детины. — Монет жалко, я на них дюжину таких вояк найму!

— Ну коли так… — Детина повел плечами, обернулся и, сделав два длинных скользящих шага по направлению к Ракелу, резко выбросил перед собой кулак.

Ракел чуть отступил назад, но противник вскинул ногу, закрутился на месте и едва не угодил пяткой ему в висок. Ракел отвел голову и выставил ладонь, чтобы перехватить обтянутую заскорузлым сапожным голенищем лодыжку Крыжа, но тут ему в глаза блеснула короткая голубая вспышка, и вместо чужой ноги ладонь уловила лишь легкое сотрясение воздуха. Ракел тряхнул головой, вспышка погасла, но сам он едва успел увернуться от мозолистых костяшек, направленных ему в переносицу.

Владигор, следивший за поединком сквозь щель между шелковыми лентами, не заметил голубой вспышки, но промах Ракела показался ему странным. Детина дрался грубо, по-площадному, и такой опытный боец, как Ракел, мог без особого труда перехватить его руку или ногу, и если не сломать ее, то по крайней мере уложить противника лицом в снег и заставить его признать свое поражение без ненужной крови. Во время представлений лицедеям порой случалось так распалять толпу, что она начинала требовать настоящей крови, но Ракел всегда столь искусно усмирял самых яростных противников, что те кое-как уползали с площадки, а бешеные вопли зевак сменялись громовым хохотом при виде столь потешного зрелища.

Но на этот раз все выглядело иначе: Ракел едва успевал уворачиваться от прямых выпадов, промахивался и в конце концов получил такой мощный удар ногой в грудь, что отлетел к подмосткам, ударился лопатками о торцы досок и с кашлем выплюнул на утоптанный снег пенистый кровавый сгусток. Толпа взвыла, засвистала, а когда воин все же выпрямился и пошел вперед, выставив перед собой чуть согнутые ладони, в него полетели мерзлые конские яблоки. Странно было и то, что от них Ракел легко уворачивался, но стоило ему приблизиться к Крыжу на расстояние двух-трех шагов, как вновь стал наносить удары в пустоту, словно слепой или пьяный. Впрочем, это была не совсем пустота: наблюдая за Крыжом, Владигор сумел уследить момент, когда тот словно раздвоился и подставил под кулак Ракела своего призрачного двойника. Все случилось так быстро, что публика ничего не заметила, и только Берсень, стоявший рядом с князем, тихо присвистнул и процедил сквозь зубы:

— Дело не чисто, князь! Надо выручать, а то убьет, гад!

Словно в подтверждение этих слов, Крыж проскользнул между руками Ракела и, захватив обеими ладонями его затылок, с силой ударил коленом в лицо. Ракел даже не вскрикнул, а лишь бессильно раскинул руки и вцепился скрюченными пальцами в раскиданные повсюду комки конского навоза.

Но Крыж как будто не торопился торжествовать победу и, даже поймав мешочек, брошенный Лесем в его раскрытую ладонь, продолжал беспокойно стрелять по сторонам злыми маленькими глазками.

— Убью г-гада! — глухо прорычал Берсень, выхватывая нож и раздирая покров тряпичного чучела.

— Сиди! — приказал Владигор и резким рывком откинул тысяцкого от образовавшейся прорехи.

Крыж чутко повернул на шум маленькую низколобую голову, но упругие шелковые полосы уже слились в сплошную поверхность, которая в пляшущем свете факелов очень напоминала блестящий чешуйчатый покров Триглава. Ракелу, однако, хватило мгновенного замешательства противника, его плечи вздрогнули, одна рука врезалась детине в пах, пальцы второй, подобно острию меча, вонзились ему под его нижние ребра. Крыж захрипел, выпучил глаза и стал беззвучно хватать ртом морозный воздух, его рука, прижимавшая к колену голову Ракела, обмякла и плетью повисла вдоль тела. Ракел вскочил и так ударил Крыжа кулаком в висок, что у того глаза закатились под лоб, и он рухнул лицом в мерзлую навозную труху, обильно усыпавшую снежную площадку перед подмостками.

Переменчивая в своих пристрастиях публика взвыла, дождавшись желанной крови, в Ракела полетели монеты, и в этой суматохе никто, кроме Владигора, не заметил, как над поверженным Крыжом взлетело и тут же растворилось густое темное облачко, очертаниями похожее на распластанного на земле человека.

«Оборотень! — молнией мелькнуло в голове князя. — Вот почему Ракел не мог в него попасть — бил по двойнику!.. И все же достал, — каков молодец!»

Князь посмотрел на воина, который тем временем высвободил кожаный мешочек из закоченевших пальцев мертвеца и, развязав сморщенную горловину, стал на лету подхватывать летящие из публики монетки.

«Зачем им понадобился двойник? — продолжало вертеться в мозгу Владигора. — Убить Ракела? Но этой цели можно было достичь и более простым путем: яд, арбалетная стрела, пущенная из неприметной щели между оконными створками…» Князь посмотрел на высокие узкие окошки рубленых башен по углам княжьего двора, и ему вдруг показалось, что за темными слоистыми пластинками слюды скрываются угрюмые враждебные лица. И вдруг его осенило: живец! Туманный двойник, подставлявший под удары Ракела свои призрачные члены, как раз и был тем живцом, которого выставили на поединок в расчете, что он, князь, не выдержит и вступится за Ракела в тот миг, когда положение воина станет безнадежным.

А если бы он действительно не выдержал и вступился? Поединок с двойником труден, а победа либо вообще исключена, либо случайна, так как в бою почти невозможно отличить противника от его бесплотной копии — раба, отводящего на себя львиную долю направленных на хозяина ударов. Надо все время менять тактику: уходить в оборону, бить с упреждением, и не в ответ на каждый замах, а после целой серии обманных движений, приводящих противника в замешательство и заставляющих его начисто забыть о собственном двойнике и действовать самостоятельно.

И тут князь понял, что Ракел разгадал двойную ипостась Крыжа и сам пошел на плотный контакт, полагаясь на свое тело, способное выдержать удар конского копыта. Теперь воин неспешно прогуливался перед подмостками, а двое рысьяков, расталкивая публику локтями и коленями, тащили за ноги быстро задубевшего на морозе мертвеца.

— Ловко он его уделал, — прошептал Берсень, приблизившись к князю.

— Это точно, — сказал Владигор, прикрывая ладонью полыхающий аметист.

— Потеха продолжается! Кто еще желает принять участие? — восклицал Лесь, снимая перед публикой свою продырявленную шляпу и искоса поглядывая на поникшую голову нависшего над ним чучела.

Но на сей раз желающих не нашлось, в ответ на призывы из притихшей толпы даже стали долетать слабые выкрики, требующие вернуть поглощенного огнедышащим чучелом летуна.

— Да вин вже у своей хати з жинкой вечеряе! — отбрехивался Лесь, выстраивая на подмостках короб из плетеных щитов.

Когда короб был готов, он подскочил к самому краю помоста и, едва не падая на снег, стал с низкими поклонами призывать желающих испытать на себе чудо превращения. Публика отнеслась к этим призывам довольно прохладно, но лицедей вновь помахал в воздухе плотно набитым мешочком, и тогда к подмосткам, скрипя полозьями санок и втыкая в снег короткие заостренные трости, подобрался плечистый калека с побитым оспой лицом, на котором, как говорит синегорская пословица, бес по ночам горох молотил. Он вонзил наконечники тростей в торцы половиц и, оставив на снегу свои саночки, сильным движением перебросил свое мощное туловище к ногам Леся.

— Ну, давай превращай, мне терять нечего! — угрожающе прорычал калека, рывками подбираясь поближе к коробу.

— Никто ничего не теряет! Только обретает! — заверещал вдохновленный Лесь, бегая вокруг калеки и размахивая плетеной крышкой над его голым шишковатым черепом.

— Да что ты скачешь как блоха? — рявкнул безногий, направляя на Леся острые концы тростей. — Разорался тут: «теряет», «обретает»! Давай, живо!