О способах вызывания духов Десняк знал больше по книгам и по рассказам полубезумных странствующих дервишей и древних горбоносых старух, которых порой заносило в Стольный Город с торговыми караванами. Один из бродяг даже вызвал перед ним дух покойной ключницы, разложив на полу шкуру коркодела и невнятно пошептав над свитком с изображением птицеголового человека и веером черных значков вокруг его крючконосой головы. Ключница явилась в виде сизого облачка, сгустилась в знакомую старушонку, потопталась вокруг Десняка, цыкая единственным желтым зубом, и исчезла, на прощание потыкав пальцем в косяк над дверью.

С первым криком петуха Десняк прогнал бродягу в людскую, а сам толкнул к двери табурет, встал на него и, чуть потянув на себя доску, едва не рухнул на пол от изумления: из щели с легким раскатистым звоном посыпались золотые монеты. Десняк, разумеется, сразу понял происхождение этого клада, понял и намек: крала, прятала, а там ничего этого не нужно, так что бери и пользуйся, пока жив.

Десняк собрал монеты, пересчитал, ссыпал в окованный железом сундучок под койкой, а бродягу сдал на руки Техе и Гохе, которые, слегка посучив его на дыбе, потом определили в один из каменных мешков. Десняк наказал им лишь слегка припугнуть беднягу, но ни в коем случае не лишать рассудка и памяти. Те сделали все как надо, получили три золотых на двоих, отдали Десняку ключи от камеры и отправились в кабак, а старый чернокнижник спустился к пленнику и до утра разбирал с ним значки на его свитке.

Покончив с этим, старик поднялся к себе на башню, весь день рылся в книгах и рукописях, а когда за окном стемнело, зажег огонь в плошке, разложил на полу шкуру, развернул свиток и стал бормотать заклинания, глядя в четко очерченные глаза птице-человека.

Десняк вызывал дух покойного Светозора, дабы, явить ему свое могущество, но на зов явился призрак запертого в подземелье бродяги. Он в упор уставился на опешившего Десняка, постучал по собственному лбу костяшками пальцев, а затем расхохотался ему в лицо и исчез, словно провалился сквозь расстеленную на полу шкуру. Тут же, как по заказу, хрипло заорал петух, но Десняк не услышал его крика, с грохотом сбегая по ступенькам витой лестницы. Ворвавшись в клеть, он растолкал спящего Ерыгу, прыгнул в бадью и, спустившись в подземелье, тут же бросился к зарешеченному оконцу одного из каменных мешков. Скверное предчувствие не обмануло старика: засов был на месте, но каморка опустела, и лишь слабо потрескивающий огонек лучинки говорил о том, что пленник совсем недавно покинул сей гостеприимный кров.

С тех пор Десняку ни разу не удавалось вызвать чей-либо дух до той ночи, когда в дымных потемках его каморки не соткался костлявый остов исчезнувшего невесть куда Ерыги. Обнаруженное в сундуке под лестницей мертвое тело со всей очевидностью подтверждало, что на сей раз дух действительно явился из иного, потустороннего мира, существование коего с равным успехом как доказывали, так и отвергали авторы книг, тесно составленных на полках Десняковой каморки.

Призрак исчез, затуманив таинственными намеками искушенный ум старого чернокнижника и напустив в его душу рой неразрешимых, мучительных вопросов, ответы на которые нельзя было найти ни в одной книге, какой бы древней она ни представлялась. Более того, после той ночи тяжелые кожаные переплеты и желтые листы, испещренные буквочками и значками, перестали вызывать в душе Десняка благоговейный трепет, заменившийся подозрительностью, а то и презрительной насмешкой, с какой он взирал на фокусы площадных скоморохов: извлечение орущих петухов из ушных раковин, пускание огненных струй из волосатых ноздрей.

При этом старик продолжал свои опыты с коркоделовой шкурой, подгадывая их сроки к появлению то одной, то другой звезды, меняя положение шкуры при смене лунных фаз, убирая и вновь выставляя волчью шапку или какой-либо иной предмет, принадлежавший знакомым покойникам.

Но все было тщетно, и лишь раз, когда Десняк поставил на шкуру стоптанный сапог с обломанной шпорой, слоистый дым вокруг его головы затрепетал и голос Ерыги внятно произнес: «Кости мои зарой поглубже, чтобы половодьем не вымыло и собаки не растащили! Не сделаешь — убью!»

— Сделаю! — перепугался Десняк и в тот же день сам перепрятал истлевшие останки своего бывшего слуги, для крепости обложив свежий холмик каменными плитами.

— Дались ему эти кости! — ворчал он, присыпая сухим снежком мерзлые комья земли. — Золото, значит, не нужно, все земное, дескать, суета сует и ничто перед ликом Вечности, а это тогда что?!

Из-под лопаты выскочила черная скрюченная кисть с грубым серебряным перстнем на среднем пальце. Печатка была сделана в виде острозубой коронки и при ударе кулаком оставляла в месте своего приложения рваный кровавый венчик.

— Вот нечистый дух! — выругался Десняк, нагибаясь к покрытой струпьями кисти и морщась от внезапно ударившей в нос вони.

Но едва он схватил ее за большой палец, чтобы отбросить в заснеженные кусты дикой малины, как кисть вцепилась ему в запястье, а над ухом прошелестел злобный шепот Ерыги.

— Все в одно место, гад! — шипел в сизых морозных сумерках невидимый голос. — В одну яму. И чтобы ни одна косточка не пропала, а то со свету сживу!

— Сделаю, успокойся! — отругивался Десняк, засовывая кисть в карман тулупа и вновь хватаясь за черенок лопаты.

Он заново разгреб снег, растолкал камни по сторонам холмика и, быстро откидывая лопатой песок вперемешку с мерзлыми комками глины, добрался до ящика, кое-как сколоченного из неструганых сосновых досок.

— Прости, брат, что домовинка не больно казиста, — бормотал Десняк, с глухим стуком откидывая крышку, — сам мастерил, тайком, никому такое дело доверить не решился, а то как прознают да как пойдут языками трепать, так до костра меня и доведут, за наши с тобой посиделки…

— Боишься костра? — шелестело в ответ. — А ты не бойся, есть у нас тут и такие, которые горели… Ничего, говорят, только сперва, конечно, больно, а как мозг в черепе закипит, так сразу и отпускает, и дальше ты уже сам по себе летаешь и только смотришь, как они там, внизу, вокруг головешек суетятся…

— Я летать не спешу, — огрызался через плечо Десняк, — пусть другие полетают. Я лучше внизу, вокруг головешек, покручусь — целее буду.

— Суета сует, — вздыхал невидимка над краем могилы, — жил юноша вечор, а ночью помер, и вот его четыре старца влекут на согбенных плечах туда, где нет ни слез, ни воздыханий…

— Сам сочинил? — спрашивал Десняк, доставая из кармана кисть и приставляя ее к разлохмаченному запястью.

— Шам, а што? — неожиданно шамкнул в ответ беззубый череп с пустыми глазницами и провалившимся носом.

Перепуганный Десняк захлопнул крышку ящика, выскочил из ямы, быстро забросал ее глиной и снегом, плотно утоптал, завалил камнями, наметал сверху высокий рыхлый сугроб и, затолкав в кусты легкие сани с широкими полозьями, почти бегом пустился в сторону Посада, уже горящего первыми вечерними огоньками и подпирающего темнеющее небо витыми дымными столбами.

Ночью выпал снег, след к могиле занесло, но кто-то, по-видимому, уже давно следил за Десняком, потому что вскоре после того, как скомороший рыдван со скрипом въехал в ворота княжьего двора, от Циллы явился гонец, молча сунувший Десняку запечатанный сургучом свиток. Старик поднялся на башню, разогрел печать в пламени лучины, сломал ее, развернул послание и, пробежав глазами по первым строкам, замер с отвисшей челюстью: мерзкий писарь под диктовку гнусного шпиона изящнейшим почерком описывал не только шкуру коркодела и прочие принадлежности магического обряда, но и почти слово в слово передавал оба разговора с призраком — в каморке и на могиле. Донос заканчивался приказом немедленно уложить все, что требуется для вызывания духов, и явиться в княжий терем.

«Сам знаешь куда, — было приписано внизу рукой Циллы. — Ешь, пей и до меня не суетись — сама все хочу видеть!»

Десняк вздохнул, свистнул снизу мальчишку и, отослав его готовить сани к выезду, ногой выдвинул из-под скамьи плетеный короб с коркоделовой шкурой.