Говоря эти слова, князь как бы невзначай подвигался к пологу и расстегивал пуговицы своего кафтана, словно намереваясь тут же улечься на пышную перину.

— Гонишь, значит? — вздохнула девица. — Никакой в тебе, видать, жалости нет. Да меня со свету сживут, коли увидят, что я от тебя до первых петухов выскочила! Скажут: раз не угодила князю, так иди порты в проруби мыть, а вода нынче ой…

Девица не договорила; Владигор метнулся к столу, выбил ее ладонь из-под платка, перехватил шею и, прижав девичью голову к своей груди, подвел к горлу острие ножа.

— Говоришь, «князь»? — процедил он, прижав стальное лезвие к пульсирующей возле острого кадыка жиле.

— Пусти, задушишь! — прохрипела та голосом Филимона. — Уже и пошутить нельзя…

— Филька, бес полуночный! — тихо рассмеялся Владигор, отпуская голову птицечеловека и засовывая в ножны на поясе поспешно выхваченный нож. — То-то я смотрю, странную какую-то девку мне подсудобили: лицо в плат кутает, глаза вроде как человечьи, а вроде как и звериные, — жуть, однако! Аж мурашки по спине побежали!

— Это у тебя-то мурашки! — усмехнулся Филька, сбрасывая с головы платок. — Меня чуть не порешил, а все у него мурашки! Скажи еще, штаны чуть со страху не обмочил!

— Ладно, хватит болтать! — строго оборвал князь. — Как ты сюда пробрался?

— Обыкновенно, — небрежно передернул плечами Филька. — Сперва в дымоходе сидел, а как услышал, что вам на ночь девок посылают, ну тут я и подсуетился: сел под лестницей, последней дождался, свечку у ней задул да одежкой поменялся.

— А где ж она теперь? — весело спросил князь.

— Там же, где я сидел, — под лестницей! — воскликнул Филька. — Я ей пряников да конфет в пазуху натолкал, чтоб не скучала, да и к тебе! До первых петухов побуду, а потом опять к ней — одежкой меняться да расходиться подобру-поздорову!

— А ну как не дождется она тебя да шум подымет? — усмехнулся Владигор. — Окошки здесь, как я погляжу, на зиму плотно заделали, да еще такими решетками с улицы загородили, что воробей едва проскочит. Филину и подавно не пролезть! Дворня здесь хоть и дурная, да ражая, туговато нам придется, если они всей силой навалятся.

— За девку, князь, будь спокоен: не пикнет и носу без меня из-под лестницы не высунет, — сказал Филька. — Я ж ей сластей не только в пазуху натолкал!

— А еще куда, охальник? — развеселился Владигор.

— Да мало ли у девок мест слабых да на мужскую ласку податливых! — со смехом воскликнул Филька. — Уши, к примеру! Наплел ей, что сватов пришлю, как только Чарынь вскроется, она и сомлела! Небось сидит теперь, дура, петушка сладкого облизывает, мечтами в низовья Чарыни уносится, на базары приморские, я ж ей купцом представился: заморские сладости — бабьи радости!

— Ой, Филя-Филимон! Сколько в тебе еще молодой дури гуляет! — покачал головой князь. — С виду вроде человек как человек, даже и собой недурен, а мозги как были птичьи, так птичьи и остались!

— Это не мозги, князь, — серьезно возразил Филимон, — это натура у меня такая. Сколько я с ней ни бился, как ни старался остепениться — не выходит, хоть убей! Как человеком два-три дня поживу, так вроде вхожу в разум, а как перья на лбу повыскакивали да нос крючком загнулся, так мне опять все трын-трава! Гляну на птичек лесных, на траву полевую: не пашут, не сеют, в житницы не собирают — и сыты бывают каждый день, и украшены все на свой манер так, что никакой девке за ними не угнаться! Сколько бы ни извела она на себя белил, румян да ароматов заморских, каких бы шалей да сарафанов на себя ни напялила, а цветок полевой все лучше ее будет!

— Складно говоришь, Филя! — усмехнулся князь. — От таких речей и я, глядишь, сомлею, не то что девка дворовая! Но ты сюда, надеюсь, не затем явился, чтобы девок сладкими жамками кормить да зубы им заговаривать…

— Нет, нет, князь, это я так, для форсу язык распустил, — смущенно и поспешно перебил Филька. — Любава меня послала спросить, не надо ли чего?

— А может, «не пора ли?» — прищурился князь, вопросительно глянув на Фильку. — Что я, Любаву не знаю? Небось все берендово воинство уже наготове стоит да зубами от нетерпения скрежещет; только свистни — вмиг налетят! Весь Стольный Город по бревнышкам раскатают!

— Город не раскатают, — мрачно заверил Филька, — а вот терем княжеский уж точно до окладного венца разнесут! Вместе с курвой черноглазой и пащенком ее! Обоих на площади повесим, всенародно! Можно их, конечно, и в быке медном изжарить, но тут сомнения могут остаться: подмена, мол, случилась и совсем не те в быке сгорели, — поди потом докажи, когда из медного чрева одни головешки посыплются! А покойника в петле всем видать, каждый может лично убедиться: воровка и воренок — вот они!

Филька взял со стола два кубка с вином и протянул один из них Владигору.

— Давай, князь, выпьем за правое дело! — с жаром воскликнул он, поднимая свой кубок вровень с густыми пшеничными усами.

— Правое-то оно, может, и правое, — пробормотал Владигор, останавливая Филькину руку, — да только дурное: терем по бревнышку раскатывать, мальчонку невинного вешать — не могу я такой грех на душу взять!

— Понимаю, князь! — вздохнул Филька, в одиночку пригубив вино и поставив кубок на стол. — Но какое ж царствование без греха?! Так уж лучше сразу, чохом, да чужими руками согрешить, чем потом всю жизнь тайную измену во всем видеть и против невидимых бесов сражаться.

— Так, может, и не надо тогда никакого царства, а, Филимон? — тихо спросил князь. — Какая же благодать от невинной крови произойти может? Чем же я тогда лучше Климоги Кровавого окажусь?.

— Ну ты скажешь! — шепотом воскликнул Филька. — Вас и в мыслях-то рядом ставить грешно, а ты такие речи вслух произносишь! Да ты у любого спроси: кто такой был Климога и кто такой ты? При нем по всему Синегорью стон стоял, а эта воровка с воренком своим на троне только твоим именем и держится! Как же, вдова безутешная с наследником-сиротой, — куда до их прав Любаве, сестре твоей!

— Стон, говоришь, стоял, — задумчиво проговорил Владигор. — А нынче что? Черные сани да всадники в рысьих шапках ночами по Стольному Городу кружат, проходу не дают: то оглобли на прохожего из вьюги выскочат, то пенная конская морда прямо в лицо заржет! Всадник с седла свесится, и хорошо, ежели только плетью лицо ожгет, а то ведь захлестнет петлей, через конскую холку перекинет — и поминай как звали! Выходит, и это от моего имени творится?

— На Дувана все валят, сам знаешь! — угрюмо сказал Филимон. — Все, говорят, рысьяки под ним ходят, из его рук кормятся…

— Хорошо придумано, — мрачно усмехнулся Владигор. — Когда, мол, дойдут до повелительницы все эти безобразия, тогда она своей волей сама их и прекратит! А до той поры сиди в своем углу да жди, пока черный конь в ворота копытом не стукнет или оглобля от черных саней в окошко не въедет.

— Так доколе терпеть это безобразие, князь?! — заиграл желваками Филька.

— А ты, Филимон, когда-нибудь огород полол? — неожиданно спросил князь.

— Огород? Не помню… Нет, не помню!

Филька наморщил лоб, стараясь вызвать в памяти картины, предшествовавшие его последнему бою и гибели, после которой он был воскрешен в птичьем образе, но перед мысленным его взором мелькали лишь конские холки, камышовая низина да солнце над золотым осенним лесом. Пестрый ястреб промелькнул между рябыми березовыми стволами, задребезжал болотный кулик, падая из-под алого купола зари на распахнутых крыльях, хвостом, как веслом, плеснул в темном омуте сом. И опять пала ночь на желтые Филькины очи.

— Не помню огорода, князь! — сокрушенно вздохнул Филимон, смахивая со лба выступивший пот. — Был огород у матушки с батюшкой, душой чувствую, умом понимаю, а всматриваться начинаю и — не вижу! Одни клочки кровавые да туман перед глазами!

— А сейчас?

Владигор приблизился к Фильке, взял его голову в свои ладони и, пристально глядя ему в глаза, стал легонько водить по впалым вискам подушечками пальцев. Филимон вперил в князя черные вертикальные зрачки, в бездонной глубине которых то и дело проскакивали золотые искорки, но вскоре взгляд его померк, веки слегка опустились, искорки потускнели и почти слились с бархатной тьмой.