— Выходит, сирота? — сказала Цилла, глядя на князя из-под нависшей вуали.

— Сирота, как есть круглый сирота от младенчества своего!

Владигор приложил руки к груди и склонил перед Циллой русую курчавую голову.

— Спасибо, подобрали люди добрые! — продолжал он. — А что манерам мы не обучены, так откуда им взяться, манерам, когда все больше по базарам да по кабакам потехи представляем, а как в хоромы ненароком занесет, так, глядишь, и сморозим чушь какую-нибудь вроде давешней…

— Манерам, говоришь, не обучен, — перебила Цилла, не сводя глаз с князя. — А откуда ж ты тогда про лунные фазы узнал?

— А нам, владычица, без этого никак, — сказал Владигор, — иначе заплутаем во тьме безвестной, так что и след наш истребится!

— А чему ты еще обучен? — продолжала допрашивать Цилла. — Видно, немало вам в шапки-то набрасывают, коли старичков с собой возите. Их ведь и кормить, и одевать надо…

— Да много ли он съест, старичок? — воскликнул князь, указывая на Берсеня. — Тела-то в нем почитай что и нет, один дух остался, — а духу много ли надо? Он от грубой пищи только тяжелеет да мучится!

— А язык-то у тебя без костей, — лукаво усмехнулась Цилла. — В самый раз олухам головы морочить да с шапкой по кругу ходить!

— Зачем же так, княгиня? — сказал Владигор. — Мы работаем чисто, без обмана. К примеру, вот так…

Князь быстро вскочил на ноги, подошел к столу, закатал рукав и, протянув руку к очагу, сгреб из-под перепелов горсть переливающихся жаром углей. Когда он вознес их над столом, несколько угольков с шипением упали в глиняную миску с солеными рыжиками, а один даже влетел за шиворот Лесю, сидевшему на краю стола. Из всех прорех рубахи лицедея тут же повалил дым, Лесь зачихал, спрыгнул на пол, встал на руки, попрыгал в таком опрокинутом виде и, вытряхнув дымящийся уголек, чуть согнул руки в локтях и слизнул его с затоптанной половицы.

При виде такого номера рослая дворня одобрительно загудела по углам, а Лесь на руках подошел к Цилле и, обернувшись к ней опрокинутым лицом, стал извиняться за неловкость князя, едва не устроившего пожар в горнице.

— Виноват, владычица! — сокрушенно вторил ему Владигор, пересыпая угли в широких ладонях. — Да ты уж прости нас для первого разу, давненько в хоромах не бывал, вот и сплоховал малость! Да и чарочки твои, опять же, в голову шибанули, вот ручонки-то и дрогнули!

— Ну так поживите, освойтесь малость, — в тон ему подхватила Цилла. — Места у меня много, всем хватит!

— О, милость неизреченная! — с жаром воскликнул князь, опять падая перед ней на колени. — Кто нас, бродяг безродных, без дому, без племени, родства своего не помнящих, так привечал?! Кто?..

Выкрикнув эти слова, Владигор обернулся к сидящим за столом скоморохам и, привстав на одном колене, широким жестом призвал их не только подтвердить правду своих слов, но и выразить княгине свою признательность. Ракел, Урсул, Берсень и еще трое прежних товарищей Леся согласно попадали с кресел и с почтительным стуком уткнулись лбами в половицы. Дворня у стен беспокойно зашевелилась, глядя на эту сцену, но в неподвижных спинах и задах скоморохов не было ничего угрожающего, напротив, они выражали глубочайшую готовность тут же отработать предоставленные им кров и пищу.

— Ну, что уставились, дармоеды? — усмехнулась Цилла, окидывая взглядом горницу. — Кажется, кто-то из этих шутов грозился испечь в кулаке яйцо? Или я ослышалась?..

— Нет, нет, милостивая владычица! — зачастил Лесь, отрывая от пола одну руку и поочередно ставя на пол задранные к потолку ноги. — Я счас, в момент! Мышь не проскочит! Муха не пролетит!..

Дворовый побежал за яйцом, а Лесь выпрямился и вытянул перед собой раскрытые ладони, показывая зрителям, что в них ничего нет.

— Это вон, у його, у Осипа, угольев повны жмени, шо йому яйцо, вин у их и порося спече, — балагурил Лесь, указывая на князя, — а в мене ничого нема, дывысь, ладо!

Он вновь покрутил перед лицом Циллы широко растопыренными ладонями, а когда вернувшийся дворовый бросил ему яйцо с нашлепкой свежего куриного помета, ловко поймал его двумя пальцами, опустил в ладонь и с такой силой сжал жилистый кулак, что Владигору почудился звук хрустнувшей скорлупы. В горнице стало тихо; все глаза уставились на кулак лицедея, словно боясь пропустить момент, когда из него выскочит мокрый, взъерошенный цыпленок.

Но ничего необычного не случилось. Лесь немного подержал яйцо, потом разжал кулак и стал перебрасывать его из руки в руку, делая вид, что обжигает об него ладони. Пока он проделывал все эти манипуляции, Берсень с важным видом взял со стола поднос и поставил на него полную чарку водки, солонку и плошку с грибками. Он протянул поднос Лесю, тот положил яйцо на поднос, крутанул, а когда оно обратилось в размытый белый волчок, припал на одно колено и подал угощение Цилле.

— Угощайтесь, княгиня! — воскликнул он. — И не серчайте, коли что не так!

Цилла приложила палец к темной точке на темени яйца и, когда оно замерло, взяла его с подноса и слегка стукнула в лоб Леся тупым белым концом. Сухой треск яичной скорлупы взорвал настороженную тишину горницы, подобно раскату грома; дворовые разноголосо загалдели и, робко переминаясь с ноги на ногу, обступили княгиню, выпучив на облупленное яйцо красные от удивления глаза. Цилла молча опустила ресницы в знак одобрения фокуса, взяла с подноса чарку водки и, выпив ее до дна, надкусила упругий блестящий белок, над которым еще клубилась бледная шапочка пара.

— Благодарствую! — сказала она, ставя пустую чарку на поднос и опуская в нее золотой. — Угощайтесь, — перепелов отведайте, парные, из клеток, не мороженые… Старичков своих накормите!

— И то верно говоришь, повелительница! — воскликнул Владигор, бросая угли обратно в очаг и вытаскивая из жара вертел с перепелами. — Давно наши старички нежной птичкой не баловались! Берсень, открывай рот!

Старый тысяцкий обернулся к князю и, дернув себя за бороду, оттянул вниз широкую квадратную челюсть.

— Ешь! Ешь, пока дают! — засмеялся князь, всовывая вертел с нанизанными на него золотистыми тушками перепелов в широко раскрытый рот тысяцкого.

Следом за первым перепелом пошел второй, затем третий. Вертел в руках князя укорачивался до тех пор, пока во рту Берсеня не исчезла последняя тушка с поджаристыми растопыренными ножками и крылышками. Тысяцкий выпустил из ладони бороду, челюсть щелкнула, возвращаясь на место, и Владигор со скрипом вытащил пустой вертел из его стиснутых зубов.

— Винцом запей, а то как бы в глотке не застряли да брюхо не запаковали с голодухи, — приговаривал князь, поднимая со стола тяжелый кувшин и наклоняя его над запрокинутым лицом Берсеня.

Широкая темная струя хлынула через глиняный край и ударила в раскрытый рот старика, вздув над его пышными усами шипящую пенистую шапку. Острый кадык заходил ходуном подобно ткацкому челноку, юрко шныряющему между тугими нитями основы; глотка разразилась зычным булькающим клекотом, затихшим лишь после того, как Владигор полностью опрокинул кувшин и с его края сорвалась последняя капля.

Дворня шумно загоготала, но тут же и замерла, обомлев при виде Леся, воспарившего над столом и взглядом притягивающего к своему рту то чарку с водкой, то мокрый блестящий груздь с разлохмаченными краями. При этом он еще делал вид, будто отбивается от тяги, уносящей жаркий угольный дурман в закопченный свод очага, и успокоился лишь после того, как Урсул вскарабкался на стол, собрал вертела и, усевшись на гору углей, перекрыл свод частым веером из поджаристых перепелиных тушек. Штаны и рубаха на нем тлели, и сизые дымки вьющимися лентами уносились в черное, бархатное от копоти чрево свода.

Зеваки были настолько потрясены видом летающего над столом Леся, что не обращали внимания на эти дымки до тех пор, пока под Урсулом не вспыхнули штаны и огоньки красными змейками не побежали по складкам его рубахи. Тут все стали орать и бестолково суетиться, хватая со стола недопитые ковши и с размаху выплескивая вино на плечи и грудь Урсула. Тот только жмурился в ответ на такую заботу, а когда кто-то вскочил на стол и опрокинул ему на голову полный кувшин, выпятил нижнюю губу на манер черпака и, вволю наглотавшись сбегающего по усам вина, со смаком закусил его поджаристым рябчиком.