Это был тот самый караван, о котором мы грезили, вглядываясь в слоистые миражи над волнистой линией барханов. Но, избежав верной смерти среди раскаленных песков, мы попали в руки торговцев живым товаром, что было не намного лучше, ибо хоть и продлило наше земное существование, но наполнило оставшийся отрезок жизни такими страданиями, которые не раз заставляли меня сожалеть о том миге, когда змеиный укус мог избавить меня от всех грядущих мук. На ночь пленников приковывали к ступицам тележных колес с широкими ободами, позволявшими телегам не утопать в зыбучем песке, и, связав между собой концы волосяных арканов, обносили стоянку двойным неразрывным кольцом.

Во избежание ненужных волнений, мужчин и женщин держали по разные стороны лагеря, представлявшего собой двойной ряд телег, в промежутке между которыми устанавливали высокие купола войлочных шатров и туго натягивали выцветшие полотнища палаток.

Я не сразу понял смысл ночного приковывания, ибо побег был равносилен самоубийству, в чем наглядно убеждали россыпи конских и человеческих костей по обочинам тропы. И все же внутренний протест против совершенного насилия заставил меня в первую же ночь отползти от телеги на всю длину цепи и почти коснуться рукой ближнего волосяного кольца, окружавшего лагерь. Шорох песка под моим телом и яростные проклятия вызвали за пределами лагеря ответный шум, чем-то схожий с глухим ропотом посадской толпы за городской стеной. Я вгляделся в темноту и за внешним волосяным кольцом увидел множество светящихся точек. Картина напоминала ночную атаку конной армии, внезапно возникшей над линией горизонта и осветившей свой путь смоляными факелами.

Я как зачарованный наблюдал все это, забыв о своем намерении пролезть на женскую половину и отыскать свою спутницу, чтобы подбодрить ее. Светящиеся точки толклись, роились, но ни одна из них так и не перескочила через колючую щетину внешнего волосяного кольца. По легкому хитиновому шороху, доносившемуся до меня из-за его низкого барьера, я наконец понял, что колкие волоски аркана являются единственной преградой для толп ядовитых насекомых, в изобилии населяющих окрестности тропы и регулярно выползающих на ночной промысел. Достаточно было бросить на канат несколько горстей песка, чтобы все эти твари напористой струей хлынули в лагерь и заполонили шатры и палатки, вонзая свои смертельно ядовитые жала во все живое, что могло встретиться им на пути. Лишь мысль о том, что «божья кара» (как называли эту шушеру степняки) не разбирает ни правых, ни виноватых, остановила мою руку. К тому же в эту первую ночь плен казался мне избавлением от смерти, а отнюдь не возобновлением мучений, которые уже через день представились гораздо более изощренными по сравнению с обычными страданиями от голода и жажды.

Наутро нас напоили мочой караванных мулов и лишь после этого дали по горсти рисовых зерен, размоченных в затхлой, провонявшей гнилыми бурдюками воде. Потом поставили в пары с пленницами и продели их ножные цепи в кольца на наших железных ошейниках; с мужскими цепями проделали то же самое, так что пары оказались скованы намертво. В таком виде нас погнали впереди каравана, заставляя босыми ступнями притаптывать мелкий песок между вешками, отмечавшими занесенную тропу. Труднее всего приходилось первой паре, но по великому снисхождению караванщиков нам дозволялось подменять друг друга на этом убийственном марше. Сходя с тропы, чтобы пропустить вперед несколько скованных пар, я пристально вглядывался в лица проходящих женщин, стараясь отыскать среди них свою спутницу, но в течение трех дней мои «поиски» оставались тщетны, и я решил, что она погибла и досталась стервятникам, черными крестами висевшим в выцветшем от зноя небе.

За время наших скитаний я успел привязаться к Суми, и мысль о ее смерти не только огорчила меня, но и уколола в сердце острым чувством вины за то, что я не сумел уберечь это прекрасное, но слишком слабое для таких испытаний существо. Теперь я тупо брел, не обращая внимания на скованных со мной спутниц и равнодушно переступая через старые, торчащие из песка кости. Так продолжалось до тех пор, пока в одно утро мне на плечо не положили одну из четырех ручек паланкина, представлявшего собой нечто вроде небольшой беседки на носилках, где под шелковым пологом вполне комфортно передвигался владелец каравана.

За несколько дней до того, как меня сделали одним из носильщиков, между деревянными столбиками паланкина натянули веревки и подвесили к ним плотные шторы на серебряных кольцах. Слух о том, что у хозяина появилась новая наложница, не миновал и моих ушей, но я не придал ему никакого значения и, даже слыша сладострастные вопли и стоны за шторами, не связывал их с внезапным исчезновением Суми, продолжая мерно месить ступнями сухой песок.

Но в один из дней, после того как стоны оборвались на захлебывающейся от страсти ноте, я услышал, как за моей спиной мелодично звякнули серебряные кольца. Шторы с шелестом раздвинулись, послышался звонкий девичий смех, и в спину между моими лопатками ударила скользкая ребристая косточка персика. Я с трудом повернул голову и увидел Суми. Она сидела на переднем краю носилок и, свесив ноги, разламывала надвое бархатистый персик. Увидев, что я смотрю на нее, Суми опять засмеялась и бросила мне в лицо истекающую соком половинку. Клейкая мякоть ударила меня в лоб и соскользнула под ноги, оставив на выжженной щеке липкую ароматную дорожку, до которой я едва смог дотянуться кончиком языка. Слезы обиды, ревности и бессильной злости закипели у меня на глазах; я рванулся в сторону, убрав плечо из-под рукоятки, носилки накренились, и паланкин с грохотом опрокинулся на песок, вывалив под копыта мулов перину, вазы с фруктами, серебряные сосуды с вином и самого хозяина, едва успевшего прикрыть срам обернутой вокруг жирного торса шторой.

Я, разумеется, был жестоко наказан за этот проступок. Меня привязали за ноги к задней оси последней телеги и поволокли по песку следом за караваном, отпустив аркан на такую длину, что самый голодный из стервятников все время норовил упасть мне на грудь и выклевать глаза — любимое лакомство этих мерзких пернатых. Я защищался, как мог: визжал, махал руками, горстями швырял в него песок, пока не почувствовал острый укус в ладонь и, разжав ее, не выронил на себя мохнатого шестиногого паука с блестящими бусинками глаз на серебристых стебельках и зазубренными бурыми челюстями, с которых еще стекала моя кровь, смешанная с желтым, как мед, ядом. Таким образом, вечный и самый мучительный для человека вопрос «быть или не быть?» разрешился сам собой. Я еще успел раздавить на груди моего убийцу, но вслед за этой ничтожной победой тело мое охватил озноб, глаза заволокла жаркая кровавая пелена, череп словно налился расплавленной сталью и лопнул по швам, раскидав по песку дрожащие слизистые комочки мозга.

Я очнулся глубокой ночью. Надо мной низко нависал мерцающий звездный купол, а вдали светился слабый огонек сторожевого костра. Я понял, что после укуса паука потерял сознание, меня сочли мертвым и, отвязав от тележной оси, бросили прямо на тропе. Стервятники не воспользовались моей беспомощностью — видимо, их отпугнули ошметки ядовитого насекомого на моей груди. Но так или иначе, я был жив и даже мог двигаться по направлению к ночному огоньку.

И я пополз, еще не вполне понимая, зачем я это делаю. Идея пришла позже, когда в темноте мне под руки стали все чаще попадаться хрустящие панцири и колючие членики ночных насекомых. Я давил их в ладонях, уже не обращая внимания на бесчисленные уколы и укусы: яд первого паука оказался слишком слаб для моего организма и, вместо того чтобы убить меня, заставил мою кровь выработать противоядие.

Все остальное я проделал как во сне, словно повинуясь голосу Всевышнего, сохранившему мою ничтожную жизнь для какой-то одному Ему ведомой цели. Последние локти, отделяющие меня от волосяной границы ночного лагеря, я полз по сплошной каше из раздавленных моим телом насекомых. Они шуршали вокруг меня, щелкали челюстями, путались в волосах, впивались в кожу, но когда я завалил песком оба волосяных аркана, ядовитые твари широким светящимся потоком хлынули в лагерь, мгновенно заполонив темное пространство между телегами и шатрами и покрыв редким мерцающим покровом спящих на песке воинов и пленников.