Любава взяла зеленый от патины обломок, поднесла его к пламени камина и отчетливо различила ряды мелких угловатых значков, покрывающих плоскость с обеих сторон. Сперва ей показалось, что она видит такое письмо впервые, но, вглядевшись в сочетания глубоко проведенных штрихов, княжна не только нашла в них ритмичные повторы, но и вспомнила, что когда-то Белун показывал ей древние мраморные плиты со столбцами похожих знаков. Значки, напоминавшие то раздавленных насекомых, то причудливый узор хвоинок, разбросанных по снегу, хранили историю Мертвого Города, и Белун читал их так же легко, как глашатай, развертывающий перед толпой берестяной свиток с княжеским указом и без запинки выкрикивающий записанные в нем повеления. Любаве эта мраморная грамота не далась, но брат Владигор оказался способнее и вскоре уже пересказывал сестре записанные на плитах истории, из которых она поняла лишь то, что жителей Мертвого Города внезапно поразила некая странная болезнь, заставившая каждого искать уединения и тихо угасать, забившись в каменную пещерку или землянку, вырытую под корнем вывернутой буреломом осины.

— Кто-то внушил им, что весь этот видимый мир — зло, — говорил Владигор, водя пальцем по глубоко выбитым в мраморе значкам, — леса, озера, рыбы, птицы, звери, люди — лишь частицы чистого света, плененные грубой плотской тьмой, и они стали изнурять собственную плоть голодом, жаждой, стужей, зноем. Многие умерли, многие сошли с ума в глухом уединении своих каморок и пещер, и лишь некоторые обратились в светлые призраки, подобные пеплу, остающемуся от сгорающих дотла деревьев…

— Кто же тогда записал все это? — спросила Любава, указывая на длинный ряд плит, выставленный вдоль стены.

— Я не знаю, — сказал Владигор, — быть может, тот, кто понял, что их обманули, или сумасшедший, решивший навечно запечатлеть историю своего восхищенного духа. Но похоже, что он только начал, а затем каждый, кто читал уже написанное, добавлял к этому что-то свое, боясь без следа исчезнуть в белом свете грядущей вечности…

— А разве вечность белая? — спросила Любава.

— Они считали, что белая, — сказал Владигор, — и потому, когда кто-то умирал, близкие покойника белили стены комнаты, где стоял гроб, и выбрасывали из окон дома белые полотнища, чтобы дух не метался среди темных углов своего бывшего пристанища.

Любава вспомнила этот давний разговор, глядя на закругленный обломок медного лезвия, поверхность которого была подобна коре, изъязвленной ходами восковых личинок жука-древоточца. Мальчишка-беренд не сразу дал ей в руки прабабкино наследство, но сперва подул на обломок, потер его с обеих сторон замшевым исподом мешочка, пошептал над затянутыми патиной значками и лишь после всех этих приготовлений протянул клинок Любаве.

— Не бойся, отдам, — с улыбкой сказала княжна, принимая лезвие из его дрожащих пальцев.

— Я не за это боюсь, добрая госпожа, — серьезным тоном сказал мальчишка, — я за тебя боюсь: прабабка без заговора никому его давать не велела, разве что если извести кого захочу, — такая злая в нем сила заключена.

— Пугаешь ты меня на ночь глядя, — усмехнулась Любава. — То лешака гоняешь по всей опочивальне, то спать на пороге собираешься, чтобы мышь меня ночью не загрызла, — страшно, аж жуть!

Княжна подвинулась ближе к камину и, повернув к огню изумрудно-зеленую плоскость, стала вглядываться в забытые знаки. Значения их она не разобрала, но, пробежав столбцы от закругленного конца до косо обломанного края, поняла, что в этом месте надпись обрывается и может быть прочтена лишь тем, кто отыщет недостающую половину клинка. При условии, что язык мертвой надписи будет ему известен.

Пока Любава разглядывала надписи, мальчишка поймал пробегавшего по половице мышонка и зажал его в кулаке. Когда княжна протянула мальчишку обломок клинка, он положил его перед собой и, взяв мышонка за хвост, опустил на пластинку его усатую мордочку. Зверек тонко пискнул, вздрогнул серым бархатным тельцем и затих, поджав под брюшко когтистые лапки.

— В каждом из нас частичка этой силы бродит, — сказал мальчишка, бросив в полыхающий камин трупик мышонка, — а откуда она, никто не знает. Старики молчат или такими дурнями прикидываются, что хоть колья у них на головах теши — глазом не моргнут. Моя прабабка тоже вроде как заговариваться стала под конец жизни, а как Косая встала в изголовье, так откуда-то и ум у старухи взялся, и силы: поднялась с одра, в сундук залезла, мешочек этот со дна достала и говорит: «Дикость ваша не от природы, это кровь в вас гуляет заговоренная, и снять заговор только тот сможет, кто рукоятку от этого клинка найдет, к разлому приставит и весь чин от начала до конца три раза прочтет». Сказала, клинок отдала, легла на одр свой и преставилась.

— Откуда ж такой чародей в этой глуши явится? — прошептала Любава, глядя в широко раскрытые глаза мальчишки.

— Явится, княжна! Не знаю откуда, но непременно явится! Недолго ждать осталось! — убежденно сказал мальчишка. — Идет Князь Света поразить Тьму, и не устоят против него воины Чернобога, бесы поганые, в крови по колено гуляющие!

Мальчишка упал на колени, протянул к камину тонкую бледную руку с зажатой в пальцах пластинкой, рухнул лбом в ковер и замер в этой напряженной позе.

— А как хоть звать твоего князя? — спросила Любава, чутко слушая тишину за окном.

— Как звать — нам не велено знать! — глухо прогудел мальчишка, не поднимая головы. — Но ему, светловзору, все пути знаемы: волком мелькнет, щукой плеснет, соколом прянет, да о земь — хлоп!

— Шел бы ты спать, малой, — сказала Любава, проводя рукой по спутанным волосам мальчишки. — Ты спишь, а князь идет! Воспрянешь утром — глядь, а он уж здесь, светловзор твой!

— Мед бы твоими устами пить, краса ты наша ненаглядная! — прошептал мальчишка, поднимая на Любаву сверкающие диким восторгом глаза. — Устали мы от непотребства нашего, ждем не дождемся избавителя своего!

В этот миг за окном послышался шелест. Любава вздрогнула и невольно приложила палец к пухлым губам мальчишки. Но тот тоже услышал приближающиеся звуки и замер, чуть повернув голову к окну.

— Летит! Летит наш князь! — прошептал он, глядя на княжну слезящимися от восторга глазами. — Филином обернулся, ясновидцем ночным, чей взор лучистый тьму насквозь пронзает!

— Ошибся ты, то нетопырь залетный! Вампир ночной, до конской крови падкий! — глухо забормотала Любава, упершись в огромные зрачки мальчишки тяжелым, неподвижным взглядом.

— Нет, нет, я слышу шелест перьев шелковистых, а нетопырь, княжна, летит бесшумно, — упорствовал мальчишка.

— То дождь шуршит в его объятьях мягких, — продолжала княжна, медленно стягивая с пальца перстень и переводя взгляд мальчишки на граненый голубой топаз, заключенный в его тонкой оправе.

— Дождь не шуршит, а только мочит шерстку… — Голос мальчишки внезапно пресекся, глаза затуманились, веки опустились, длинные ресницы коснулись загорелых щек.

Любава встала со скамейки, провела ладонью по его лицу, потом подошла к окну и распахнула створки. Филька висел, схватившись когтями за оконный косяк и широко раскинув тяжелые от влаги крылья. Когда княжна выставила руку в окно, филин вцепился загнутым клювом в широкий рукав ее мантии, подтянулся и вскарабкался на подоконник.

— Чуть не сшибла, егоза! — пробурчал он, встряхнул обвисшими крыльями и неловко, боком, соскочил на пол опочивальни.

Любава прикрыла створки, отступила от окна и отвернулась, чтобы не видеть, как птица превращается в человека. Мальчишка-беренд неподвижно сидел напротив затухающего камина, спиной к ним. Когда княжна подошла и положила руку ему на плечо, он медленно встал и пошел к двери.

— Стой! — тихо приказала княжна, глядя ему в затылок.

Мальчишка остановился и замер на месте, безвольно опустив руки вдоль тела.

— Спать! Спать! Спать! — монотонно забормотала Любава, не отводя взгляда от его плоской макушки.

Мальчишка немного постоял, потом покорно направился в угол, где стоял широкий низкий ларь, покрытый узорчатым ворсистым ковром.