— Писмы, что вы привезли из Троицы, писаны не царем, моим братцем, но ворами, — напустилась на них Софья, — можно ль выдавать честных людей? Они под пыткой оговорят других, добрых девять человек, девять сотен оговорят. Злые люди рассорили меня с братцем моим, благоверным царем Петром Алексеевичем, измыслили некий заговор на его жизнь, чего быть николи не могло. Те же злые люди оклеветали Федора Шакловитого, чья верная служба великим государям и мне всем вам ведома. Он денно и нощно трудился, блюдя безопасность государства и нашу, великих государей и их родни, равно и бояр. Не может того быть, что он злоумышлял против нас, противу всех честных людей, — вы сами то знаете. Клеветники всегда найдутся, а наше дело — опровергнуть их злоречие. Ведомо вайя, сколь доброго сделала я, управляя семь лет государством. Приняв правление в смутную пору, утихомирила народ, заключила честный и крепкий мир с нашими порубежными соседями — христианскими государями. Враги Христова имени и честного креста трепещут пред нашим оружием…
Говоря, Софья раскраснелась, увлеклась и похорошела. Толпа вникала ей, разинув рты.
— Вы, стрельцы, произведены мною в надворную пехоту. Даны вам разные привилегии, денежные дачи. Я вседневно была к вам милостива, и не найдется меж вас такого, кто бы положил на меня охулку. Ни за что не поверю, что вы предадите меня, либо станете чернить. Враги, мне неведомые, желают моей погибели и погибели моего брата — великого государя Иоанна Алексеевича, они ищут головы вашего благодетеля Федора Шакловитого и непременно желают рассорить меня с братом моим, благоверным государем Петром Алексеевичем. Не выйдет! Я отправлюсь сама к нему в Троицу, дабы пресечь корень злых вымыслов. А в вас я верую и награжу щедро, ежели вы не станете мешаться в наши споры и останетесь мне верны. А тех, кто вздумает отправиться к Троице без моего и Шакловитого соизволения, ждет суровое наказание. Жены и дети ваши пребудут в заложниках!
Из толпы послышались голоса:
— Мы тебя не выдадим!
— Не пойдем к Троице! Правь нами, государыня царевна!
Голоса крепли. Софья улыбнулась и подняла руку.
— Верую в вас! — крикнула она в толпу. — Спасибо!
Федор ждал ее в сенцах.
— Доволен ли, Федюша? — она была упоена собою. Вместо ответа он сжал ее в объятиях.
— Пойдем, госпожа моя, — и, крякнув, понес ее в опочивальню.
— Хочешь ли меня? — бормотала она, задыхаясь от предвкушения предстоящего.
— Еще как! Изомну тебя всю, истерзаю.
— Да, да, Феденька. Хочу мук твоих. Не жалей меня! — Он стал торопливо сдирать с нее одежды, запутался в крючках и рванул.
— Постой-ка, я сама, — этот его жест, казалось, образумил ее. Она вывернулась и стала расстегивать запоны. — Экой ты нетерпеливый, глянь — порвал.
— Сама ж просила терзать тебя.
— Терзать, да с разумением. — Скинула нижнюю рубаху и осталась нагая. Желтое тело тускло светилось в полумраке опочивальни. Узкое оконце давало мало света. — Ну вот я, бери меня!
— Остыл я, госпожа, моя, — Федор неторопливо снимал с себя верхнее — кафтан, порты. — Взъярился было, да ты остудила. Теперича погодим. Ложись-ка, а я рядом.
— Ишь ты, какой нежный, — разочарованно проговорила Софья. — Нельзя слова сказать.
— А под руку, под руку не моги. Нешто не знаешь? Перебьешь охотку-то, он и сляжет. У мужика завсегда так. Это у вас, баб, нечего будить, нечему торчать, в любой миг готовы нас принять. А нам побудка надобна. Обожди чуток.
— А вот я его побужу, — разохотилась Софья. — О, послушен мне, встает, встает, — обрадовано воскликнула она. — Иди, Федюша!
Он стащил ее с ложа и заставил наклониться. Она охотно повиновалась.
— Тирань меня! — вырвался у нее стон. — Так, так, еще! Сильней! — Софья почти кричала. Раззадоренный Федор рычал как зверь. Вихрь сладострастия подхватил обоих и понес на своих невидимых крыльях. Оба обезумели. И ей, и ему требовалась разрядка, и они разряжались, захлебываясь, в неистовом желании заставить друг друга сдаться, просить пощады.
Без сил падает царевна на постель и тотчас задремывает. Возле нее пристраивается Федор. И в опочивальне наступает мертвая тишина, прерываемая изредка всхрапыванием Шакловитого.
Первой опоминается царевна. Она долго лежит с открытыми глазами. На потолок ложатся тени оконных решеток, они то ярче, то бледнее. Она думает о неизбежной поездке в Троицу. И все ее естество противится ей. Но иного выхода нет: оборонительное положение, которое занял царь Петр, неожиданно оборотилось наступлением. Ненавистный Петрушка берет верх. От этой мысли Софье становится горько, и против воли на глаза навертываются слезы. «Как же я промахнулась, — думает она, — неужели ничего нельзя исправить, не прибегая к унижению. Неужели мне придется просить пощады у младшего отпрыска Романовых, мне, облеченной властью, великой государыне?»
Время ушло, с тоской думает она. Верно, был прав князь Василий, когда толковал ей о необходимости замирения с Петром, тогда, когда это было возможно.
Но возможно ли это сейчас — вот вопрос. Где-то в глубине души она понимает, что упустила время. А если бы не упустила? Если бы тогда, два года назад, когда князь настаивал на замирении, она последовала его совету. Что тогда?
Выхода не было!
Глава двенадцатая
Тупик
Правда к Петру и Павлу ушла, а кривда по земле пошла.
Лошадь с волком тягалась, хвост да грива осталась.
Не бей Фому за Еремину вину.
Не дай Бог ссориться, да не дай Бог и мириться.
Народные присловья
Свидетели
…объявлено было обоим его величества теткам Петра, сестрам отца его, царевнам Анне и Татьяне Михайловнам, также патриарху Иоакиму… дабы прибыли в Троицей монастырь. Также спальник Иван Гагин был отправлен с грамотами по всем полкам стрелецким, которым повелено было прислать выборных стрельцов в Троицкий монастырь от всякого полку. Также по всем ближним городам посланы грамоты, а велено всему шляхетству сбираться вооруженным в Троицкой монастырь и всем офицерам иноземцам из слободы. Также во все слободы московские, торговым и гостям — грамоты о притчине походу его величества объявлено было. А к боярам и всей Палате указ был послан, дабы ехали в Троицкий монастырь.
И насупротив того присланного стороны царя Иоанна Алексеевича, был прислан в Троице-Сергиев монастырь боярин и дядька князь Петр Иванович Прозоровский, которой был человек наложной и справедливой и весьма противной царевны Софии Алексеевны, со всяким братским обнадеживанием и дружбы, соболезнуя о такой притчине и протчее, и что будет стараться всячески все учинить ко удовольству его, любимаго брата своего. Которой князь Прозоровской был принят со всяким почтением, и до двух дня возвратился с тою ж комиссией, дабы Щегловитаго выдать и стрельцов-заводчиков, и царевне Софии ретироваться в монастырь Девичей.
И по возвращении князя Прозоровскаго к Москве царь Иоанн Алексеевич позволил патриарху и боярам и всей Палате ехать к брату своему, также выборным стрельцам из полков идти, которые по приезде в монастырь Троицкой записывали свои приезды, к чему был определен думной дьяк Автомон Иванов.
Князь Борис Иванович Куракин. «Гистория…»
— Надавили, князь, — запыхался Мелентий, — надавили!
— Ты постой. Ты чего орешь? На кого надавили-то? Говори путем, — князь Василий оторвался от книги и уставился на дьяка.
— На царя Ивана надавили. Отклонился он от сестры, от царевны Софьи Алексеевны, в сторону брата своего, царя Петра.
— А кто давил-то?
— Сказывают, царица его, Прасковья. Да дядька князь Прозоровской.
Известие было громоносное. Князь поднялся и подошел к дьяку.
— Отколь сведал? Подлинно?
— От самого князя Петра Иваныча. Царь-то наш Иван пуглив больно. Его и застращали: смута-де грянет, надобно сестрицу Софью осадить, укорот ей сделать. Ну он и сдался. Сказывали, царица-де Прасковья взяла сторону царя Петра.
