— А я, братец? За что я стражду? Не милует меня Господь и Пресвятая Богородица, грехов на мне нет.

Покривила душою царевна. Греховное бремя несла она без угрызений, не считая плотский грех за грех. А ведь свершала она прелюбодейство, ибо оба ее галанта были женаты, и брак их был освящен церковью. Впрочем, они нарушили таинство, и им отвечать пред Царем Небесным. А она? Она что нарушила? Обет девства? Но ведь не вечно ей быть в девах, пора познать сладкий грех. Простое это, человеческое, естественное. Вот и князь Василий, умная голова, говорит, что в иных религиях девы приносят себя в жертву сладострастию, отдаются мужам радостно и так служат своему божеству.

Вот бы и ей хотелось предаться греху со многими, испытать муки жаждущей плоти, извиваться в конвульсиях… Хотелось, чтобы ее терзали беспощадно, как терзал ее Феденька Шакловитый. Но вот он с Васею разнится, и она по-разному их чувствует. Испытать бы другие многие объятия, каковы они на вкус.

Порою ей не хватало даже Фединой неутолимости — таковая сидела в ней неутолимость. И хотела она отдаваться, как публичная девка, как знакомая ей девка Варька, которая обучала братца Ивана, — как должно вести себя доброму мужу с женщиной. Отдаваться всем и всякому. Но это было самое потаенное ее желание, которое не дерзнула она высказать никому, ни единому человеку.

Она полностью оправилась от потрясения, вызванного грамоткой царя Петра, и теперь в ней снова явилось желание действовать. Его же тотчас сменило просто желание — желание утешиться в объятиях Федора. И она, торопливо распрощавшись с братцем и его супругою, приказала везти себя к Шакловитому.

Он не ждал ее. Только-только собрался забавляться с какой-то дворовой девкой. И уж настроился на то, но неожиданно явилась царевна.

«Вот так номер, — подумал Федор. — Настроился на одну, а Бог принес другую. Однако и эта тоже сгодится. Жаль, конечно: девке Парашке приказано было попариться да приготовиться: с пару-то женская плоть слаще. Но что-то моя царевна красна да тяжело-дышит, ровно из парной».

— Что с тобою, Софьюшка? — поинтересовался он.

— Ах, Федюша, готовит мне Петрушка оковы железные. Худо ты распорядился: главного дела не сделал. Петрушку в его гнезде не выжег. А теперя он грозится запереть меня в монастырь, — и она рассказала Шакловитому о грамотке царю Ивану.

— Взялся братец мой унять Петрушку, да где ему. Никто уж ему не внемлет — скорбен-де он на голову, совсем немощен. Так оно и есть. Спаси меня, Федюша, — завопила она, бросаясь ему в объятия. — Только ты и можешь меня спасти с надворною пехотою. Не пойду в монастырь, тебя познавши! Усохну без тебя, любый мой!

Против обыкновения Федор помрачнел. И этот неожиданный визит, и угроза царя Петра словно бы отрезвили его. Он понял: с падением царевны Софьи неминуемо падет и он, ее человек, он, затевавший покушение на царя, о чем ведомо в Троице. Но если Софье грозит монастырь, то ему, Шакловитому, — плаха. Неминуемая плаха. Никаких заслуг за ним не водится, никто и пальцем не пошевелит для его спасения. Стрельцы? Они глядят туда, где сила, радеют только о своей шкуре. Бояре? Кому он нужен? Разве что князю Василию Голицыну, который все еще во власти. Но и князю грозит опала. Его не коснется топор палача, скорей всего, сошлют в дальние деревни, в одну из многочисленных княжеских вотчин, жалованных еще царем Федором.

— Худо дело, — наконец выговорил он. — Ты бы, государыня моя, побила челом братцу своему Петруше. Пущай-де воротится к Москве, мы-де прощенья просим. Опять же надобно с князем Василием совет держать.

— А он таково же молвит — знаю я. Един ход — идти мне к Троице, верно говоришь. Идти с повинной головою. Дожила! — с отчаянием бросила она.

— Ничего не поделаешь, государыня моя. Оплошали мы с тобою, верно. Зияет дырища-то. Кабы залатать ее. А как? И я ума не приложу. Ежели мне с тобою пойти к Троице, Петрушка меня изловит и тут же казнит. Нешто скрыться мне, бежать. А куда? Зверь я, что ли? Попали мы с тобою, попали, спасу нет.

— Не согнуться мне перед ним, ни в жисть не согнуться, — слезы брызнули у нее из глаз. — Неужто нету ничего другого?

— Другого? Петля либо побег. Вам с князем-то что? Вам жизнь сохранят. А вот мне беспременно голову отрубят, — с отчаянием проговорил Шакловитый. — Умысел-то будто мой, я-де главный злодей. И разбираться не станут.

— Пойду к Троице, — решительно произнесла Софья. — Буду бить челом и за тебя, Феденька. Не таковой Петрушка изверг, чтобы всех казнить.

— А что патриарх? Воротился он?

— Все меня предали, все! — уныло бросила царевна. — Думала, станет он моим ходатаем по замиренью. А он… — и снова плечи ее затряслись.

— Что он? — недоуменно переспросил Федор.

— Он с Петрушкой стакнулся. Остался там. Не желает воротиться.

— А может, тебе, государыня моя, сложить с плеч бремя правления.

— И ты таков же! — гордо вымолвила Софья. — Подумай сам: ежели я откажусь от власти, что с тобою-то станет? С князем Василием? Все вы моим именем держитесь. Меня не станет, а вас и подавно отсекут.

— Что с тобою, что без тебя — все едино нас не помилуют. Лютою казнью казнят.

— Стало быть, идти мне к Троице. Не миновать сего, — словно бы раздумывая, произнесла Софья. — А допрежь не написать ли к нему?

— Отчего же не написать —.напиши. Только он, государыня моя, на письме тебе не поверит. Характер у него несговорчивый, ты же ведаешь.

— Послушай, Федюша, а может, собрать твоих-то людей да мне перед ними речь держать, дабы за меня стояли твердо.

— Что ж, можно, — не очень уверенно произнес Шакловитый. — Токмо не знаю, возымеет ли действо.

— Отчего же нет? Я их в надворную пехоту произвела, казну расточила, они меня завсегда почитали.

— Переменилось все, — разочарованно протянул Федор. — Не на кого положиться. Мнишь — верный человек, а он переметчик. Сколь раз меня запродали, когда затевали ночной поход на Преображенское, ведали про то вроде бы верные люди. А что вышло? Упредили нас, и все расстроилось.

— Ладно. Собери народ.

И вот только теперь понял Шакловитый, что обречен, обречен бесповоротно. Перед ним разверзлась пропасть, и куда бы он ни ступил, перед ним ее зияющая бездна, куда он неминуемо должен пасть. И царевна, его повелительница и его любовница, безоговорочно отдаст его на заклание. Потому что это может отодвинуть ее падение, конец ее правления. Он не в полной мере оценил честолюбие этой женщины. Она станет цепляться за соломинку, лишь бы продлить свою власть.

Тем временем царь Петр, не получив известий из Москвы и не дождавшись выборных от стрельцов, выходил из себя. Он снова послал грамоту с требованием послать выборных от полков и выдать зачинщиков. Грамоту доставил в Москву стрелецкий полковник Нечаев. На ней было писано: «Великому государи брату моему Иоанну Алексеевичу и царевне Софии». Он не именовал Софью сестрою, не признавал родства! Уже в этом таилась угроза.

Прочитав грамоту, в которой содержалось требование выдать заводчиков бунта Федьку Шакловитого и попа расстригу Сильвестра Медведева, коего Софья прочила в патриархи взамен Иоакима, предавшего ее, царевна взорвалась.

— Схватить Нечаева да публично отрубить ему голову! — багровая от гнева, приказала она.

— Воздержись, государыня царевна, — шепнул находившийся рядом дьяк Посольского приказа Емельян. — Казнь эта противу тебя обернется. Ведь послан он от государя.

— Ладно, оставьте его, — махнула она рукой. Все было плохо, а становилось еще хуже. Требовали выдать Федора, и она понимала, что Петр не уступит. Медведев — Бог с ним, этого не жаль. Но Федор?.. Он щит ее, он ее прикрывал всяко, он повиновался ее желаниям. И теперь она продолжала верить в него. Он привел полк к Красному крыльцу. Тут же находился Нечаев со своими стрельцами. Она обратилась к ним:

— Для чего вы явились сюда и с каким намерением?

— Мы в том не причинны. Не смели ослушаться царского указа. Понеже давали клятву в верности его царскому величеству — великому государю Петру Алексеевичу.