— Отчего же? — возразил Федор. — Я переговаривался со стрелецкими головами, кои охочи к бунту.
— Много ль таких?
— Есть сотские, пятидесятники и один пятисотский.
— Стремянный полк весь за Петра, — возразил князь. — И солдаты, кои под началом иноземцев, полковника Гордона.
— Все едино — за нами сила, — упрямо твердил Шакловитый.
— Ты, Федор, упрям, а я еще упрямей, — отвечал князь. — Нельзя начинать дела, не уверясь в его успехе. Коли провалишь его — сызнова не начнешь, а костей не соберешь.
Софья молчала. Как всегда в присутствии двух своих галантов, она терялась, не зная, кому из них отдать предпочтение. Федор владел ею наравне с князем, а может, и сильней: он был крепче, а главное, свежей.
Некоторое время оба перекорялись и наконец умолкли, ожидая, что скажет царевна.
— Я так думаю… думаю, — неуверенно начала она. — Думаю, что надобно погодить. Извести их надоть, вот что, — с неожиданным ожесточением подхватилась она. — Чарами колдовскими!
— Пытались мы, госпожа, пытались, — с улыбкой промолвил князь. — Может, вспомнишь? Токмо ничего из этого не вышло. Да и не выйдет, по моему разумению.
— Привели ко мне колдуна, — продолжала свое Софья. — Силен, сказывали, заговорами своими. Опять же две бабки есть на примете — нашепчут свое, и человек иссохнет.
— Не знаю, не верю, пустое, — князь был непреклонен. — Книги заговорные готов представить, в них тоже многое такое писано. Однако же за верное действуют одни только яды. А отраву подсыпать в питье либо в яденье никто не возьмется.
— Не испробовав всю колдовскую силу, нельзя приступать к изводу, к другой силе — воинской, — подвела итог Софья. С этим нехотя согласились оба.
Глава восьмая
С кем жить, с тем и слыть
С Богом начинай, а руками кончай. Девичий стыд до порога: переступила, так и забыла.
Доброе братство милее богатства. Вяжись лычко с лычком, ремешок с ремешком.
Народные присловья
Свидетели
…по указу великих государей выбраны были по всем стрелецким полкам новые полковники. Никита Глебов с товарищи. А стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы жили на Москве по указу великих государей по четвертям и езживали в городе в саблях и на карауле стаивали на Постельном крыльце. А пущих бунтовщиков и заводчиков, бив кнутом, ссылали в ссылки по разным городам. И с того времени почало быть в Московском государстве тихо и смирно.
…послан воеводою в Чернигов окольничий Иван Афанасьев сын Желябужский и как в Чернигов приехал, полковником был Борис Федоров сын Дементьев. После того прислан из Москвы в Чернигов на перемену полковника Бориса Дементьева полковник Василий Иванов сын Кошелев. И по указу великих государей окольничий Иван Афанасьев сын Желябужский полковнику Василью Кошелеву велел быть в городе Чернигове, а полковника Бориса Дементьева с полком отпустил к Москве, и дал ему, Борису, к Москве от себя отписку.
В том же году учинено наказание Петру Васильеву сыну Кикину, бит кнутом перед Стрелецким приказом, за то, что он девку растлил. Да и прежде сего он, Петр, пытан на Вятке за то, что подписался было под руку думнаго дьяка Емельяна Украинцова, а то дело ныне в приказе Болыпия Казны.
Иван Афанасьевич Желябужский. «Записки…»
— Ох, Федюша… Ох! Так, так, так! Да, мой любый…
— Хорошо ли, госпожа моя? Сладко ли тебе?
— Ох сладко… Еще так! Еще, еще… Не жалей меня, любый! Стерплю муку твою!
— Не жалею, госпожа моя. Видишь, чуешь, испьешь?
— Испью! Сполна испью. До конца… Ох!
— Приказывай! Хочешь ли еще таково!
— Погоди чуток, Федюша. Дай передохнуть. А после хоть избей меня — все стерплю, все сладко.
— Ну передохни, госпожа моя, — великодушно согласился Федор Шакловитый. — Да глотни винца для пылу пущего.
Куда девалась сановитость царевны Софьи, привычная всем тем, кто был под нею. Ныне она была под ним, под Федором, покорная его воле, едва ли не раба. А он не терял мужеского чина, неистовствовал. И было царевне таково, как никогда. И стелилась она перед Федором всем естеством своим.
— Поднеси испить, Федюша, — коснеющим языком вымолвила она. — Нету у меня сил подняться. Лишил ты меня всякой мочи. И отколь в тебе столь много силы, Федюша?
— От тебя, госпожа моя. Ты в меня силу влагаешь.
— Покорна я тебе, покорна. Столь сильно да не испытанно ты меня забираешь…
— А с князем? — вырвалось у Шакловитого. Куда что девалось. Словно бы взвилась Софья, тотчас обрела властность, поднялась и так зло глянула на него, что он оторопел.
— Не лезь, куда не смеешь! — выкрикнула она. — Не трожь, чего не знаешь!
— Виноват, госпожа моя, — пробормотал Федор. — Прости. Вырвалось. Ненароком. Не хотел…
— Грешна я, да, — заговорила Софья. Голос ее обмяк, и вся она как-то обмякла и стала той Софьей, которая только что стонала в объятиях Шакловитого. — Господь мне судья, а не ты, полюбовник мой. Грешна, верно. Но то сладкий грех, от естества, простимый. Князя ты не замай, он голова моя, и твоя тож. Ум светлый, государев ум. Понял ли?
— Как не понять, госпожа моя. Вестимо так. И я князя почитаю.
— То-то же. И наперед того, что меж мною и князем, касаться не смей.
— Не стану, государыня царевна. Я с вами всегда заодно, мы все трое в одной сплотке.
— Разумные речи любо слышать, — наклонила голову Софья. — Так и быть — прощаю и отпущаю. Поди поцелуй.
— Только-то?
— Уморил ты меня. И разгневал. Дай отойти. А там видно будет. Мужская твоя власть не до всего касается.
— Гляди-тко, как восстал. На тебя молится.
Софья невольно рассмеялась, и мир был восстановлен. Все началось сызнова: вздохи, стоны, вскрики. Федор старался превзойти себя. Но натужность сказалась — иссяк.
— Поди прочь, — оттолкнула его Софья. — Выше головы не прыгнешь. Коли кончился — сползай.
Полдничали. Затем Софья кликнула окольничих и велела закладывать карету и готовить выезд. Готовить выезд означало запряжку шестериком да три десятка человек свиты. Это называлось малым выездом. Большой — сверх полутора сотен сопровождающих. Царевна в этот раз милостиво отказалась от скороходов.
— До Измайлова верст пятнадцать, нечего их морить. Навещу братца да сестрицу Прасковью.
Встречный люд снимал шапки, кланялся в пояс. Софья милостиво кивала в ответ, но во всякий царевнин выезд что-нибудь случалось: то встречный воз опрокинут, то каких-нибудь замешкавшихся прохожих подавят, а то и боярский экипаж в грязи утопят. В этот раз все обошлось.
Государев двор в Измайлове раскинулся как бы на острове: окрест, куда ни глянь, была вода, пруды, образованные речками и речушками, коих было вдоволь в здешних местах. Царь Алексей Михайлович возлюбил сельцо и повелел заложить здесь загородную усадьбу для великой потехи — соколиной охоты. Заложили с размахом: подняли рубленый дворец со многими службами и угодьями. Крестьяне местного сельца числом более пятисот душ были приписаны к дворцу. Завели и заводы — стеклянный, льнотрепальный и винный, фермы со скотом рогатым и безрогим, птичники и даже зверинец для утехи царских детей с заморскими зверями. В пруды же запустили всякой рыбы, более же всего карпов. И некогда юная царевна Софья звонила в колоколец, взывая их для кормежки, то была забава специально для царских дочерей.
Потом Измайлово перешло к царю Федору. И он тож постарался: кроме массивного пятиглавого храма Покрова Богородицы, ставленного батюшкой в честь молодой супруги своей царицы Натальи, возвел парадные ворота с колокольнею и гульбищем, башни сторожевые, тож каменные, Более других была окладена Мостовая башня, замыкавшая въездной белокаменный мост.
Все свое было в Измайлове: хлеб и масло, мед и вино, холст и посуда. О мясе да рыбе и говорить нечего. Опять же конюшни на полторы сотни езжалых и стоялых лошадей. Так что царю Ивану и супруге его царице Прасковье особей заботы не было. Все шло тишком да ладком.
