Приезд царевны Софьи, как обычно, вызвал великий переполох. Прежде, как того требовал обычай, она отправилась к братцу. Большую часть своего времени он проводил либо в моленной, либо в храме Покрова.

В этот раз он бил поклоны в храме. Под его гулкими сводами было пустынно. И стылую молитвенную тишину нарушил лишь стук каблуков Софьиных сапожек. Царь Иван стоял на коленях пред царскими вратами и бормотал что-то себе под нос, не понятно было, к кому он обращается: к Спасу ли, к Богородице, к угодникам Божиим на трех тяблах иконостаса.

Царевна бесцеремонно подняла его с колен.

— Вставай, братец. Поговорить надо.

— Тут и поговорим, сестрица.

— Во храме о святом говорить надо, а у нас с тобой разговор о земном. Тут место для молебствий, сам знаешь.

— Знаю, — и он встал, и, с трудом передвигая ноги, поплелся вслед за Софьей.

На царской половине господствовал тот же церковный дух — пахло елеем и ладаном. Все свободное пространство занимали иконы с мерцавшими огоньками лампад.

— Пошто в храм ходишь, братец. Тут у тебя столь же благочестно. Есть, кому моленье вознести. Однако душно. Вели окошки открыть хоть ненадолго.

— Дух целебный ладанный, — возразил Иван, — ино выветришь его, то будет неладно.

— Ну, как знаешь. Коли тебе ладно — дыши.

— Ладно, сестрица, ладно. О чем говорить желаешь?

— Хочу просить тебя, братец, вот о чем. Но допрежь слово свое царское дай, что о просьбе моей ни гуту, — и она приложила палец к губам. — Не сказывай и Параше. Понял?

— Ну? Понял. Отчего же нельзя?

— Николай Угодник не велит, — отвечала Софья, — зная, что Иван более всего чтил сего святого и веления его почитал нерушимыми.

— Явление тебе было, сестрица? — дрогнувшим голосов вопросил Иван.

— Вестимо, иначе бы не сказывала.

— Великая благость на тебя снизошла, сестрица. Воистину ты — избранница Божия, — он с трудом поднял тяжелые веки и уставился на сестру, как на чудотворную икону. — Завет сей исполню свято.

Софья уверилась: исполнит, исполнит. Исполнит то, что она с надеждою и даже с трепетом получила от колдуна Тимоши, одного из многих, к коим прибегала последнее время.

Она достала из кошеля, висевшего на груди, небольшую шкатулочку и подала ее Ивану.

— Когда отправишься на сиденье с братцем Петрушею, высыпь то, что в сей шкатулочке, ему на кресло. Да так, чтоб он не узрел сего. То освященная щепоть.

— А зачем это братцу?

— Так сам Николай Угодник повелел. Да слышь — ему не сказывай тож.

— А ему-то отчего? Коли сам Угодник повелел? — простодушно спросил Иван.

— Таковые святые дела в тайне делаются, — нашлась Софья.

— Ага. Соблюду, стало быть.

— Соблюди, свет мой, непременно соблюди. И всем будет воздано. Спрошу с тебя, как исполнишь.

— Ну а братцу-то Петруше неужели не сказывать?

— Ни Боже мой! Я ж тебе толкую: наша это с тобой тайна и святого Николы. А более никто знать не должен. Повтори-ка.

— Более никто знать не должен, — покорно повторил Иван.

— Ну вот и ладно, вот и условились. На неделе спрошу. А сейчас пойду к Параше твоей.

Царица была на своей половине. И как всегда, ее окружали мамки и комнатные девушки, которых потом будут именовать фрейлинами.

Царевна вошла, и все вскочили, отвешивая поясные поклоны.

— Пошли все вон! — властно проговорила Софья, и все с поклонами потянулись к дверям.

— Ну что, Параша? Какова ты? Завела ль галанта?

Царица закраснелась и прикрыла лицо руками, с минуту она молчала, а потом еле-еле слышно выдавила:

— За-ве-ла, сестрица.

— И каков он? Пригож ли? Разумен ли?

— Пригож, разумен, — не отрывая ладоней от лица, пробормотала Прасковья.

— Сколь раз было у вас соитие? — продолжала допытываться царевна.

— Шесть, сестрица, — прошелестела царица.

— Успела, стало быть. Вот и хорошо, хвалю. Сладко ль с ним тебе?

— Сла-дко, — шепотом сложила Прасковья.

— Может, уж и понесла?

Прасковья кивнула. Царевна обняла ее и трижды смачно поцеловала в губы.

— Ну уважила! Поздравляю! — возбужденно выпалила Софья. — Всех нас, Милославских уважила! А родишь царевича — цены тебе не будет. Моли Пресвятую заступницу нашу, Приснодеву Марию, чтоб даровала тебе мальчика. Денно и нощно думай о сем, проси с усердием. Иван-то знает?

— Говорила, — все еще стыдливо произнесла царица, уже отняв ладони от лица.

— Старайся. Коли станешь стараться, все выйдет по-твоему. И по-нашему. Иван порадуется — для него стараешься, для него. Он-то про свое семя гнилое не ведает, полагает, что росток от него взошел. Ты ему-то не отказываешь?

— Как можно, — вспыхнув, ответила Прасковья.

— Верно, его ублажай, яко можно. Да старайся все его семя в себя вбирать, не пролив.

— Угу, — только и буркнула царица. Верно, нескромность Софьи вывела ее из себя. Но пресечь ее не смела. Царевна была крута. И эта крутость была полной противоположностью кротости Прасковьи, Царица возросла в отеческой строгости и старалась жить со всеми в мире.

А Софья быстро познала вкус власти и стала действовать решительно, по-мужски. Про нее так и говорили: черт в юбке. Ее побаивались даже сестры. И никто не понимал, откуда что взялось, как получилось, что теремная затворница вдруг стала правительницею.

Была бы она старшей — кое-как понять можно было бы. А то ведь нет, не была. Вырвалась из середки. И понеслась! Более всего поспособствовал этому, разумеется, князь Василий. Он во всех смыслах ее раскрепостил. Открыл миру и царству.

И царевна Софья размахалась. Была она, правда, самой способной, развитой и сановитой меж всех сестер-царевен, равно и теток царевен тож — сестер Алексея Михайловича. Стало быть, князь Василий не промахнулся, вставив свой ключ, дабы отпереть Софью для мирской жизни.

Но ныне она ходила по краю. Царь Петр, младший брат, наступал стремительно и неотвратимо. Был он моложе на целых пятнадцать лет! Но смел, дерзок и разумен не по летам. До последнего времени писалась она рядом с именами великих государей тож великою государыней и благоверною царевной и великой княжной, и подлый народ падал перед нею ниц, как перед царями.

Ради того, чтобы удержаться у власти, пожертвовала она Хованскими и их ближними. Кого еще придется принести в жертву? Не довольно ли? Ненавистный Петрушка, ненавистная мачеха, ненавистные Нарышкины и их приспешники! Извести бы первых двух и тогда… Она уж видела себя коронованною: все были довольны ее правлением. Она ведь старалась умягчить законы и нравы, дабы поминали ее добром.

Нарышкины распростерлись поперек. И вот тогда она прибегла к колдунам и колдуньям. Зная эту ее склонность, услужающие приводили к ней бабок и блаженных, меж которых были ведуны. В свой замысел она посвятила князя Василия и Федора Шакдовитого. Князь относился к этому с иронией, а Федор верил в нечистую силу и заговоры.

Софья сильно надеялась на Серапиона, блаженного, но уж очень смердевшего. Сей Серапион навел-таки порчу на Петрушку, но лихоманка та оказалась скоротечною. И Петрушка продолжал куролесить по-прежнему. В последнее свидание Серапион вручил ей заговоренный порошок. Коли высыпать его на сиденье ненавистному человеку, уверял он, тот станет сохнуть и в одночасье помрет. Вот этот-то порошок и вручила она братцу Ивану, чтобы высыпал на тронное сиденье Петра. И стала терпеливо дожидаться последствий.

Но Петрушка был по-прежнему здоров и резв. И Софья, потеряв терпенье, снова поехала в Измайлово. Братец, как всегда, был в молельной. И Софья без обиняков приступила к нему:

— Высыпал ты порошок на Петрушино сиденье?

— Ну? Вестимо высыпал.

— И ничего ему не сказывал?

— Ну? Как ты наказывала, сестрица, так я и поступил. Молча высыпал.

— При нем? — вскинулась Софья.

— Ну? Нет, сестрица. Как ты наказывала, без него.

Софья вздохнула с облегчением, продолжала допрашивать Ивана:

— А что он?

— Узрел нечистоту на сиденье да повелел ближнему боярину, а тот стольнику щеткою ее смахнуть.