— Какие это меры? — полюбопытствовал князь.
— А вот такие, — загадочно отвечал Шакловитый. И со значением глянул на Софью. Она наклонила голову.
Глава десятая
Набат!
Не верь чужим речам, верь своим очам!
Берегися бед, пока их нет.
Лев хоть и спит, а одним глазом бдит.
Море, что горе, — и берегов не видать.
Народные присловья
Свидетели
Царь имеет прекрасное место для постройки кораблей в получасе от Архангельска… Все корабли, приходящие в город и выходящие из него, проходят через него. Тут находилось много кораблей на якорях, поджидавших другие корабли, возвращавшиеся на родину… На реке у оконечности берега можно видеть корабль совершенно готовый, но палуба которого еще не окончена. Селение в стороне называется Соломбаль.
Что до города Архангельска, то он лежит на северо-запад от Московии, на северо-восток от р. Двины, впадающей в Белое море, в шести часах от него. Город расположен вдоль берега реки на три или на четыре часа ходьбы, а в ширину не свыше четверти часа. Главное здание в нем есть палата или двор, построенный из тесаного камня и разделяющийся на три части. Иностранные купцы помещают свои товары, и сами имеют для помещения несколько комнат в первое отделении… Входя в эти палаты, проходишь большими воротами в четырехугольный двор, где по правую и левую стороны расположены магазины. Наверху длинная галерея, на которую ведут с обеих сторон лестницы… Несколькими ступенями восходишь на длинную галерею, где на левой руке помещается приказ или суд, а внизу его дверь, выходящая на улицу. Судебные приговоры исполняются в этой же палате…
Кремль, в котором живет правитель (воевода), содержит в себе лавки, в которых русские во время ярмарки выставляют свои товары. Кремль окружен бревенчатою стеною, простирающейся одной частью до самой реки. Что до зданий, все дома этого города построены из дерева, или, лучше сказать, из бревен, необыкновенно на вид толстых, что кажется чрезвычайно странным снаружи для зрителя… Улицы здесь покрыты ломаными бревнами и так опасны для проходящих по ним, что постоянно находишься в опасности упасть, вдобавок в городе находятся беспорядочно разбросанные развалины домов и бревна после пожара. Но снег, выпадающий зимою, уравнивает и сглаживает все…
Корнелиус де Бруин. «Путешествия в Московию»
Чем-то тяжелым заколотили в дубовые ворота. Колотили долго: стража спала мертвым сном.
— О черт! — выругался сержант Чирков, с трудом разлепив глаза. Накануне они изрядно выпили, а потому сон был тяжел. Он приподнялся на своем ложе и прислушался. Грохот повторился.
— Побудят царя и царицу, лешаки! — пробурчал он, вставая, и стал тормошить остальных, спавших вповалку на ворохах сена. — Сенька, Васька, Митька, подымайтесь. Кого-то черт принес! — Подымались тяжело, с бранью. Тем временем сержант, привалясь к воротам, гудел:
— Чево надоть, лешаки? Государей разбудите!
— Буди, буди, благоверного! — глухо отозвались снаружи. — Беда грядет!
— Погодь. Сейчас отопру, — сон мигом слетел. Сержант запалил факел и распахнул тяжелые ворота. — Кто такие? Сказывай, что за беда?
— Пятисотый Стремянного государева полка Ларивон Елизарьев я. Со мною товарищи мои Мельнов и Ладогин. Федька Шакловитый задумал нынче ночью извести государя нашего и государыню царевну Наталью Кирилловну. Собрал душегубов своих в поход на Преображенское! Мы верхами гнали — упредить злодейство.
— Эге ж! Стой тут — побужу государя.
Сон Петра был чуток. При первом же стуке в дверь он вскочил и прислушался.
— Эй вы! Слышите? Стучат. — Денщики, спавшие у порога, поднялись. — А ну, откройте. Что там?
При неверном свете факела показался сержант Чирков, за ним — побуженный капитан Люден, голландец.
— Государь великий, вели бить в набат, — выговорил сержант.
— Что? Что такое?
— Вот, — и Чирков вытолкнул вперед Елизарьева. — Доложь!
Петр всмотрелся. Протер глаза и снова уставился на пятисотного:
— Елизарьев? Ларион? Ты? Что стряслось?
— Я, великий государь. Открыл я с товарищи злодейский умысел Федьки Шакловитого. Собрал он давеча людей верных, Цыклера и других, и почал подговаривать. Нынче, говорил, ночью поведу полк на Преображенское, на гадючье, сказывал, гнездо. Истребим Нарышкиных, медведицу с медвежонком, да провозгласим царицею радетельницу нашу, царевну Софью Алексеевну. И наступит для нас благодатное житье. Вот мы и подхватились — упредить.
Петр переменился в лице.
— Мельгунов, беги на конюшню, выводи моего гнедого. А ты, Чирков, ступай разбуди Гаврилу Головкина.
Как был, в исподнем, Петр выкатился во двор, успев крикнуть:
— Да побудите матушку, пущай мигом соберется со своими девицами, сестрицу Наташу прихватите! Заложите две кареты и гоните за мною. В Троицу! Подымите людей да готовьтесь к обороне! Елизарьев, Ларион, ты со своими возвращайся, подыми полк да веди его к Троице тож.
К нему подвели коня. Петр закинул длинную ногу, не попал в стремя и так с одною ногой, вздетой в стремя, а с другой болтавшейся вынесся за ворота. Напоследок крикнул:
— Гаврилу Головкина за мною в лесок сопроводите. Да пусть захватит одёжу! Босой я…
И исчез в ночи.
В усадьбе поднялась тревога. Заполыхали десятки факелов, заметались люди. Все происходило в молчании, словно ночь и тревога замкнули рты. Призрачные фигуры метались по двору — кто с поклажей, а кто с пищалью, кто с бердышом. Порою слышались приглушенные восклицания, женские голоса, звавшие кого-то. На конюшне затопотали кони, со стуком распахивались полотнища ворот, конюхи выкатывали экипажи — один, другой, третий. Вскоре двор был загроможден ими.
Гаврила Головкин, выпуча глаза, выскочил из хором с охапкою одежды.
— Эй, кто-нибудь! — крикнул он. — Коня мне! Да пособите сесть.
Он не очень ловко поместился в седле. Один из денщиков подал ему тючок с одеждой для Петра. И Гаврила, ударив пятками коня, выехал за ворота.
Он застал Петра сидевшим на карачках под вековым дубом. На обугленном суку висело исподнее. Царь был совершенно гол, прикрыв колена листьями лопуха.
— Вот, схватило! — сказал он, подымаясь. И вдруг захохотал громко, неудержимо. Он весь трясся от хохота, затем снял исподнее с сука и повод, и оба отошли в глубь рощи. Плечи Петра все еще тряслись от беззвучного смеха: — Я ведь сюда как бы сном прискакал — очумел, глаза открылись, а разум спал еще. Токмо потом в соображенье вошел. Забыл допросить Елизарьева. Не напорол он паники, как думаешь? Таковой аларм сделался.
— Елизарьев мужик степенный, верный. Коли поднял он аларм, стало быть, запалило.
— Федька Шакловитый давно мне глаза застит, — сказал Петр. И после паузы прибавил: — Стрельцы — неверная сила, их перевести надобно. Есть ныне у нас другое войско, заведу регулярство, как на ноги стану. Мне давно Франц о сем толкует. Да и Патрик.
— Сестрицы твоей, Софьи, все это задумки.
— Вот погоди, дай морскую силу завести, тогда я и с сестрицей разберусь. Давно колет она мне глаза.
— У нее два галанта: князь Василий и Федька. Они за нее стеной станут.
— Ну, мы эту стену сокрушим, — сердито произнес Петр, — Федька — что?.. С ним разговор короткий: плаха его ждет. Жаль князя Василия, иметь бы его в союзниках, да ведь далеконько от меня ушел, не догнать, не воротить. Вот дядька Борис за него просил. А я миру искать не намерен. Поздно уж…
— Миру искать никогда не поздно, — философски заметил Гаврила Головкин, будущий канцлер Российской империи, трясясь на своем буланом.
Они неторопливо выехали из рощи. Остановили коней, прислушиваясь. Гаврила приложил ладони к ушам. Все было тихо. Даже отзвуки аларма в Преображенском затихли.
Всадники пустили коней неторопливой рысью. Молочно-белый рассвет растекался подобно туману. Все казалось причудливым и призрачным в этом зыбком полумраке-полусвете. Слова замерзли на губах.
