— Вас, мама, послушать, так те два калеки, без ро­ду без племени, в портах драных, прямо вятшие бы­ли, — спокойно ответила Ульяна, которая несчетное количество раз слышала эти упреки матери.

— Ну, так ты лучше нашла! Я и говорю: самый что ни на есть болярин! — проговорила та язвительно и до­бавила ворчливо: — И Марья твоя точь–в-точь, как ты, упрямая.

— Боярин не боярин, а не бедствуем. С сумой не ходим. Свой хлеб едим, — прозвучал все такой же спо­койный голос.

— Вот то‑то и оно, что акромя как на хлеб твой не­наглядный Юшко как ни силится, а заработать не мо­жет, — продолжала Лукерья. — Давно ль он тебе по­дарки делал? Хоть какой перстенек с камушком? Хоть полотна кусок? Кажись, в той же рубахе, в которой за­муж шла, до сих пор ходишь.

— Уж вы как скажете, мама, так лучше б молча­ли, — возмутилась Ульяна. — Сами бы подумали, ка­кие подарки, когда дети растут, когда дочь на выданье. Ее первым делом приодеть надо, приданое подсобрать.

— Вот–вот, и я о том же! На себя‑то погляди! Ведь какой красавицей ты у меня была! Все заглядывались. Ходила словно пава. А теперь? Тьфу. — Старуха сплю­нула, и ее восхищенный взгляд, обращенный на дочь, которую она несколько мгновений видела совсем моло­дой, снова стал тусклым. — В коробе надо поискать, там вроде пестрядь, что я еще ткала, должна быть, хоть поневу тебе новую справить, — заговорила она де­ловито.

Ульяна промолчала.

— Так ты поговоришь с Марьей? — спросила ста­руха. — Убивается девка. Совсем высохнет от тоски, так и приданое не понадобится.

— Говорила я с ней не единожды. Она все свое твердит, — устало ответила Ульяна, присев на крае­шек лавки. — Вчера уж затемно прибежала от Анют­ки, радовалась чему‑то и утром порхала, словно воро­бышек, а с торга вернулась совсем не своя. Ильюшка говорил, медведя они там смотрели, смеялись, радова­лись, князя увидеть довелось. Вот мечется, как зверек, не говорит ничего. Сама ж ты видала, как она выскочи­ла из горницы. Теперича ревет белугой в сенях или где еще укрылась. Что ж мне, все дела бросить да слезы ей утирать?

— Ой, и не знаю, что с ней делать, — проговорила старуха. — Не пойму я, то ли она так из‑за Анюткиной свадьбы убивается — все ж таки подружки с малолет­ства. А вдруг приглянулся ей кто, да не складывается у них что‑то, а нам разве такое скажешь?

— Может, вы, мама, и правы. Я и то думаю, что из-за Нютки она бы так не убивалась. Чует мое сердце, что не в этом дело, — проговорила Ульяна задумчиво. — Только женихов‑то видных в посаде не густо, все уж небось разобраны. Поди, нашей‑то никого и не оста­лось.

— Ой, Ульянка, дивлюсь я на тебя! — усмехнулась Лукерья. — Я за печкой сижу и то знаю, что в Москве творится. Неужто забыла, что нынче у нас женихов хоть отбавляй — цельная княжья дружина! Все боль­ше молодые да неженатые. Один другого краше.

— Так они где и где она! — удивилась дочь, все еще не понимая, как сама не догадалась об этом.

— По–твоему они на привязи сидят? Вон и на торг, Юшко говорил, часто захаживают. А ты ее сама туда к отцу шлешь. Может статься, там кого углядела. А намедни аж мимо наших ворот цельная сотня шла. Сам князь, Михаил Ярославич, вел.

— Да–да, я видала, — кивнула Ульяна.

— Поговори‑ка с ней, невзначай о дружинниках княжьих скажи да посмотри, может, побледнеет али краской лицо ейное зальется, тогда уж хоть ясно ста­нет, откуда беды ждать. Всему‑то тебя учить надо, — буркнула старуха.

— А почему ж беды? — спросила ее взрослая дочь. — Сватов тогда ждать будем.

— Это кому как: кому — сваты, а кому — беда, — ответила Лукерья каким‑то тихим, грустным голосом, посмотрела на дочь, лицо которой, еще так недавно гладкое и пригожее, изрезали ранние морщины, вздохнула и молча ушла в свой закуток.

Тем временем Марья, все еще тихонько всхлипы­вая и прикрывая распухшее от слез лицо платком, пе­ребралась на задний двор и спряталась от любопытных глаз на сеновале, где никто не будет приставать к ней с назойливыми расспросами. Зарывшись в колкое се­но, она вдыхала запахи трав и мало–помалу успокои­лась. Девушка легла на спину, вытерла лицо платком, с удивлением обнаружив, что большая часть его стала влажной от слез, чуть снова не разрыдалась. Набрав полную грудь воздуха, словно перед погружением в во­ду и уже чувствуя, как слезы выступают на глазах, она вдруг ощутила, что кто‑то мягкий и теплый трется о ее ногу. Мария приоткрыла глаза, приподнялась на лок­тях и, хорошенько приглядевшись, увидела рядом с собой рыжего котенка, который безуспешно пытался выбраться из ямки, образовавшейся в слежавшемся сене.

— Ой, какой маленький! — воскликнула она. — Что ж ты от мамки убежал, проказник! Иди‑ка сюда!

Девушка огляделась по сторонам, пытаясь опреде­лить, где могла бы находиться недавно окотившаяся Ряба, но на сеновале, куда свет проникал через малень­кое волоковое оконце, было уже слишком темно. Ма­рия позвала кошку, получившую свое странное про­звище из‑за пятнистого разноцветного окраса, но та не откликнулась, и девушка, дотянувшись до крошечно­го котенка, взяла его на руки, нежно прижала к груди. Он заурчал тихонько, и она впервые за долгое время улыбнулась.

«Может, завтра свидимся, — подумала Мария и снова улыбнулась. — Жаль, что нынче не удалось. Что я говорю? Как это не удалось! Ведь видала ж я его! И он меня увидел. Улыбнулся даже! А глаза‑то груст­ные сразу стали. Поди, он и сам тому не рад, что так вышло. Как же иначе, конечно, не рад! Я ж это чувст­вую. Сердце ведь не обманешь».

Она совсем успокоилась, поглаживала мягкий ры­жий комочек, блаженно улыбалась своим мыслям, а потом, уставившись в угол сеновала, будто увидела там своего ненаглядного, прищурилась и с хитрой ус­мешкой тихонько спросила:

— А куда это вы, Михаил Ярославич, путь дер­жали? Уж не в посад ли? Не к Марье–красе? А? Чтой‑то щеки ваши заалели, никак, угадала я. И чего ж вы до ворот ее не доехали и к детинцу свернули? Спугались чего? Али дела спешные к палатам княжеским вернуться заставили? На первый раз, так и быть, прощу вас, но впредь уж поблажки не ждите! — Она засмеялась, подбросила замяукавшего в испуге котенка и проговорила весело: — Так и знайте: мимо проедете — Гришке конопатому свое сердечко отдам! Что, напугала я вас, Михаил Ярославич? То‑то! Завт­ра чтоб у моих ворот ваш черный конь как вкопан­ный стоял!

Она, гордо подняв голову, вытянула руку и показа­ла воображаемому князю, где должен стоять его конь, а потом громко рассмеялась.

В горницу девушка вернулась, когда уже все улег­лись спать. Тихонько прошла через темную горницу в закуток, где похрапывала бабушка. Глаза, привык­шие к темноте, различили на крохотном столике под иконами кружку и ломоть хлеба. Мария выпила моло­ко, с благодарностью подумав о матери. Ульяна хоть и ругала дочь, сердилась на нее, но все‑таки баловала, и когда та, задержавшись у подруг, не успевала к об­щей трапезе, оставляла ей что‑нибудь из еды. С удо­вольствием откусив большой кусок от душистой гор­бушки, Мария чуть не захихикала, вспомнив, как отец сурово предупреждал мать, чтоб на трапезу собиралась вся семья, а кто за стол со всеми не сядет, опоздает, так, мол, пусть голодным остается. Поскольку Илья и бабушка с маленьким Глебом за столом всегда оказы­вались первыми, говорил он именно для дочери, и взгляд, которым он посмотрел тогда на нее, был очень строг. Мария допила молоко, посмеиваясь про себя над тем, как ловко мать обходит отцовские на­ставления.

«Вот любопытно, а княгини тоже так делают? Ба­луют ли чад своих или в строгости держат? Балуют. Верно, балуют! На что ж тогда все няньки да кормили­цы? Небось шагу деткам ступить самим не дают, на ру­ках носят, кашу в рот кладут», — думала Мария, засы­пая и стараясь представить себя в княжеских покоях, в богатых одеждах, в окружении бессчетного числа ма­мок, девок, нянек.