— Ишь, лепота какая! — наконец произнес Ники­та и вдохнул полную грудь свежего, пропитанного лес­ными запахами воздуха.

Князь промолчал. Он смотрел на реку, неспешно текущую внизу, на огромный изумрудный луг, за которым до самого горизонта тянулись леса. Ему хотелось увидеть отсюда, с высоты, Москву, но дере­вья этому мешали. Не будь никого рядом, он мигом вскарабкался бы к самой макушке любого из них и наверняка разглядел бы острым взглядом москов­ские заборолы, церковные маковки, а может, даже и крышу своего терема. Однако с ним — ничего не поделаешь — увязались Никита с Кондратом, ни при каких обстоятельствах не забывавшие о сво­ей службе. «Хорошо хоть всех на ноги не подня­ли, — с досадой подумал князь. — Всюду‑то им вра­ги мерещатся». Он оглянулся на спутников, потом еще раз посмотрел вдаль, словно желая получше за­помнить все до мельчайших подробностей, и отпра­вился в обратный путь.

Внизу их уже ждали, опять клубился парок над котлом, опять возле костра на холстине были разложе­ны оставшиеся после вчерашнего пиршества пироги да калачи и открыты новые бочонки с медом.

Вокруг костра расположились дружинники. Все они, даже те, что уже собрались посылать сватов к отцам приглянувшихся девиц, решили до поры до време­ни отложить эту затею. Чтобы скоротать время до при­хода князя, окружающие беззлобно подшучивали над несостоявшимися женихами.

— Погуляю‑ка я лучше, — усмехался в ответ насмешникам один.

— Еще молод я лямку семейную тянуть, — вторил другой.

— А ты что ж, Прокша, неужто свою зазнобу покинешь? Смотри, она баба бойкая, другого враз себе най­дет, — пытались поддеть добродушного великана.

— Разве ж такого, как я, она найдет? — искренне удивлялся тот. — Как скажу, так и будет. Князю служ­бу отслужу, тогда и к ней возвернусь. Дождется. Нику­да не денется.

Вчерашний разговор продолжился, и князь услы­шал от своих людей то, что и рассчитывал услышать.

Солнце уже начало клониться к закату, когда князь с товарищами расселись в ладье и, распустив парус, поплыли по течению к дому. Обратный путь занял гораздо меньше времени, и не успел солнечный диск коснуться макушек деревьев, как ладья причалила к пристани, где князя и его людей уже ждали оседлан­ные кони.

С гиканьем и посвистами пронесся небольшой от­ряд через посад к городским воротам, распугивая по пути засмотревшихся зевак, которые, испуганно вскрикнув, едва успевали отскочить в сторону.

Лица всех всадников светились счастливым моло­дым задором.

На едином дыхании князь взбежал на высокое крыльцо, отмахнувшись от Макара, не задержавшись в своей горнице, поспешал в покои Марии.

День снова выдался жарким, только к вечеру под­нявшийся ветерок принес от реки долгожданную про­хладу. Мария в одной тонкой рубахе сидела у раскры­того окошка, от нечего делать то заплетала, то распле­тала косу, безразлично поглядывая на суетившихся во внутреннем дворе холопов и прислушиваясь к отдален­ным звукам. Когда издали донесся конский топот, она оживилась, перекинула косу за спину и вся обратилась в слух. Вскоре топот нескольких десятков копыт раз­давался уже вблизи княжеских палат, а через несколь­ко мгновений оборвался. За смехом и неясной громкой речью дружинников, доносившихся со стороны глав­ного крыльца, она, как ни вслушивалась, голоса князя разобрать не смогла. Мария была уже склонна вновь расплакаться, как вдруг до нее донеслись торопливые шаги. Дверь распахнулась, и она увидела на пороге своего ненаглядного.

В горнице, освещенной последними лучами заходя­щего солнца, князь увидел Марию. Она, испуганно глядя на него, поспешно поднялась с лавки и замерла, словно боялась сдвинуться с места, чтоб не спугнуть видение.

— Голубка моя! — кинулся к ней князь, обнял, расцеловал, прошептал горячими губами: — Истоско­вался я по тебе, горлица моя ненаглядная.

Она, боясь поверить своему счастью, едва сдержи­вала готовые пролиться слезы. Знала, что поначалу князь, увидев блеснувшие в ее глазах слезинки, забот­ливо успокаивал, целовал влажные глаза, но теперь всякий раз, когда видел ее заплаканное лицо, начинал сердиться и, оставив ее в слезах, уходил в свои покои.

Подхватив невесомое тело, Михаил Ярославич за­кружился с ним по горнице, смеясь и целуя все еще ис­пуганную Марию, а потом бережно опустил ее на ложе и сам повалился рядом. Кажется, только теперь она опомнилась, протянула к нему руки, осторожно дотронулась до щеки, нежно провела ладонью по мягкой бо­родке и как‑то робко улыбнулась. Князь весело засме­ялся, прижал ее к себе и снова начал целовать, ткнул­ся носом в шею, обжег поцелуем порозовевшую щеку и, добравшись наконец до алых губ, жадно впился в них. Как давно он не был с ней так нежен, не ласкал так истово, не сжимал в объятьях так, словно боялся лишиться ее, не шептал, что любит.

Уже звезды серебряной крупой обсыпали черное небо, а князь в радостном возбуждении все шептал ей горячие слова, не зная устали, наслаждался ее послуш­ным телом. Когда он, откинувшись на измятые подуш­ки, погрузился в сон, Мария, осторожно сняв его тяже­лую руку со своего бедра, стараясь не разбудить князя, встала с ложа, подняла с пола измятую рубаху и, надев ее, на цыпочках подошла к образам. Зажав левой ру­кой разорванный ворот рубахи, она, поправив лампад­ку, опустилась на колени и, безмолвно шевеля опух­шими губами, стала молиться, то и дело вытирая вы­ступавшие слезы.

Утром Михаил Ярославич проснулся от присталь­ного взгляда, обращенного на него.

— Что так смотришь на меня, лада моя? — спро­сил он мягко и снова притянул Марию к себе, поцело­вал темные, горящие каким‑то внутренним огнем гла­за. — Почему личико твое милое нынче так бледно? Уж не захворала ли ты, горлинка?

Он снова протянул к ней руки, хотел обнять, но она отстранилась и очень тихо сказала:

— Я, сокол мой ясный, не хворая, — замолчав на мгновение, словно решая, надо ли открывать князю свою тайну, и вдохнув поглубже как перед погружени­ем в воду, отважилась: — Тяжелая я, Миша. Ребеноч­ка твоего ношу под сердцем.

— Что ж молчала до сей поры? — едва ли не вскрикнул князь и, прижав ее к себе, снова стал цело­вать.

— Да погоди, погоди, Миша, — пыталась отстра­ниться Мария.

Однако он не выпускал ее из своих объятий, и она, сдавшись, откинулась на подушку, нежно обхватила его руками, ощущая под ладонями крепкое сильное те­ло, игриво уворачивалась от щекочущей шею бороды, тихо смеялась, теребя тонкими пальцами светлые пря­ди, обрамляющие молодое лицо.

— Что ж молчала? — спросил он через некоторое время. — Такую‑то радость от меня утаила!

— Не таила я, Миша, ничего, — сразу посерьезнев, ответила она, — кому ж я об этом сказать‑то могла, ежели ты к моей горнице дорогу стал забывать?

— Винюсь, ладушка моя ненаглядная, прости ме­ня, непутевого, — усмехнувшись, сказал на это князь и нежно погладил Марию по голове, — дел у меня нын­че прибавилось. Знаешь ведь, что лишь намедни в Москву воротился и уж снова город покидать при­шлось.

— Что Москву надолго оставлял, мне это ведомо. Но о том моя душа болит, что меня забывать стал. Од­на вечерами у окошка сижу, одна ночки коротаю.

— Не хотел я тебя прогневить! Веришь ли? — стал шутливо оправдываться князь. — За важными разго­ворами допоздна сидим, вот и не хотел тебя беспоко­ить, сон твой тревожить.

— Ране не боялся посередь ночи разбудить, а тут на тебе — поберег! — упрямо надула Мария губы.

— Ну, ну, совсем осерчала. Угомонись, голуба моя! Тут я! С тобою рядом! Скажи‑ка лучше, кого мне ждать? Сына, богатыря али дочку, всю в тебя — краса­вицу?

— Кто ж тебе такое загодя скажет, — ответила Ма­рия, смягчившись. — Ты ж наверняка сынка хочешь? Разве ж я не права?

Михаил, смущенно улыбнувшись, кивнул, снова собрался поцеловать ее, но она решительно отстрани­лась.

— А думал ли ты, что с дитем станется, когда он на свет появится? Кем ему быть? Вот то‑то и оно! — Еще ночью она решила, что все скажет князю, обо всем спросит, и теперь говорила твердо, не спуская с него пристального взгляда, будто хотела понять, будет ли он с ней правдив, не станет ли лукавить. — Моя судьба меня нынче меньше всего заботит. Я твоей любовью живу и одному твоему ласковому слову радуюсь. — Ее возлюбленный хотел что‑то сказать, но она прикрыла ему рот ладонью: — То, что я с тобой, Миша, в грехе живу — это моя печаль, а вот как же быть с дитем во блуде прижитом? Он ведь ни в чем не повинен, а уж с его первого дня грех на нем будет!