Тихо потрескивала лампадка в углу перед неболь­шой иконой, которую мать, пряча в сторону заплакан­ные глаза, отдала Марии, когда та на короткое время снова появилась в родном доме. Шкатулка, приобре­тенная на торге у восточного гостя, источала какой‑то особый слабый аромат, который навевал мысли о даль­них незнакомых странах, вселял в душу покой и уми­ротворение. Князя все не было.

В княжеской горнице в ту самую пору трещала в шандале, поставленном на столе, толстая свеча. Свет от нее играл на пузатых боках небольшой братины, на блестящем от глазури кувшине с брусничной водой, посверкивал на прозрачной, мокрой от рассола кожице желтых яблок, то и дело вспыхивал во взгляде собесед­ников, покончивших с вечерней трапезой и теперь ве­дущих неспешный разговор.

Князь вертел в руке свой кубок, иногда с его гра­ней, которые, казалось, в неровном свете пламени по­сверкивают самоцветами, переводил взгляд на озабо­ченное лицо собеседника, многозначительно кивал.

Напротив князя расположился воевода, дождавшийся таки наконец того момента, когда без лишних глаз и ушей можно поговорить с Михаилом Ярославичем.

Под жаркими лучами весеннего солнца быстро тая ли снега, завалившие за долгую зиму все вокруг, а те­перь превратившие в непроходимые болота места, куда князь пристрастился выезжать на ловы. Вынужденное безделье для князя было утомительно, и, чтобы хоть как‑то развлечься, он вернулся к заброшенным делам.

Егор Тимофеевич не упрекал своего повзрослевше­го подопечного в отсутствии рвения, понимая, что его мятежная натура, не находя занятия по себе, томится в этом крохотном городишке, словно узник в порубе. Все здесь вроде бы идет само по себе: влезай с головой в дела или спи на печи — итог один. Это тебе не мятеж­ный Новгород, где только и жди волнений, держи коня у крыльца, чтоб в любой момент можно было скрыться от недовольных очередным князем горожан.

Конечно, Михаил Ярославич понимал, что и здесь были недовольные им, но сидели они тихо, держали свое недовольство под замком, надеясь, что как‑нибудь все само по себе устроится, без их вмешательства. Да и что зря суетиться — все, как прежде, течет, ника­ких особых новых порядков молодым князем не при­думано. Торг, так же, как было издревле, шумит пома­леньку, и в посаде работа полным ходом идет, мастера, кто на что горазд, вовсю стараются друг перед другом отличиться, да и топоры по всей округе стучат, кое–где новые хозяева уж хоромы обживают.

Ссоры и обиды, правда, случаются — как же без них? Но и обиды здесь все больше мелкие, те, которые в неспокойные времена и вниманием бы никто не удос­тоил. Только от безделья на такие можно время убить, да и то жалко. Уж лучше с милой денек провести али по последнему снежку — да на ловы, да зверя какого добыть, даже если в город без добычи вернешься (но когда ж такое было!), все равно лучше, чем клубки свар распутывать. По старой памяти с подобными жа­лобами посадник разбирается. У него хорошо выходит, он, почитай, всех в городе в лицо знает, ему ведомо, на какую болячку нажать, чтоб неуступчивый обидчик враз послушным стал. Он и рассорившихся примирит. Да и какие ссоры? Из‑за чего? То из‑за того, что чья‑то скотина, из загона вырвавшись, забор соседский пова­лила или рубахи выстиранные на чужой огород унес поднявшийся ветер, а хозяин рубах посчитал, что их у него украли. Однако все больше ссор из‑за баб — со­седки меж собой разругаются и мужей в свою свару втянут. Те и знать не знают, с чего все меж бабами на­чалось, а уже, словно дети малые, кулаками махать со­бираются. Подобает ли такие склоки князю разби­рать? Для этого у него слуги есть, ему не резон и слух свой смущать таковыми жалобами. Вот Михаил Ярославич и не вмешивался. Кабы враг какой грозил кня­жеству его невеликому, он уж наверняка первым на коня вскочил, а тут — одни безделицы.

И все же то, что говорил воевода, тревожило Миха­ила Ярославича, а потому он слушал своего боярина внимательно.

— Так говоришь, никак не угомонится этот Хрущ? Что ж ему неймется? — спросил князь самого себя, по­скольку понимал, что воевода вряд ли сможет ответить на его вопрос.

— Его, видать, зависть гложет оттого, что в сторо­не остался. Мало, что с тобой новые люди в город при­шли и старых оттеснили, так ты ж и из местных вятших других привечаешь, а его и кивком не удосужил­ся отметить, — попытался объяснить воевода. — Вот Лука и злится.

— Оно, может, так и есть, как ты говоришь, — вздохнул князь, — но кажется, что не в том беда. Ты ж знаешь, для меня тут почти все вятшие на одно лицо. Гляжу на них, они вроде и рады мне, а что‑то не верит­ся. Так и мерещится, отвернись на миг — если нож в спину не всадят, так рожу кривую обязательно сост­роят.

— Ну–у, это ты, Ярославич, загну–ул, — удивился словам князя собеседник, — я со многими беседы вел, приглядывался, таких лиходеев что‑то не видывал. Хитрованы — не без того, но за мечи хвататься не бу­дут, это уж точно.

— А Лука?

— Да и этот навряд, — без сомнения в голосе отве­тил воевода. — Ему б за спиной пакостить, склоки разносить. Навет на обидчика написать — это по нему бу­дет, на это отвага не нужна, а вот меч — другое дело.

— Другой навет хуже меча острого бьет. Али тебе это не ведомо? — спросил князь и, не дожидаясь отве­та, продолжил: — Я, Егор Тимофеич, думаю, что он как раз таким мечом и орудует. Только сам ли действу­ет али по чьему наущению, вот этого пока не знаю.

— Ежели и по своей воле наветы собирает, так все равно ты ж понимаешь, для кого они подарком бу­дут, — сказал воевода и многозначительно взглянул вверх.

— Вот–вот, — кивнул князь. — Позвать я к себе его хотел, да повода нет. Думал, Лука будет челом бить, чтоб я их с посадником рассудил, так он ведь хоть и плачется по всем углам, посадника в своих бедах ви­нит, но с ним вроде ссориться не спешит: больного на­вещал, даже какую‑то безделицу ему подарил, — раз­мышлял он вслух. — Мне уж доносили, что и мной Лу­ка не доволен. А кому в ноги падать с жалобой на меня, как не Святославу? Все ж великий князь! — презри­тельно сморщился Михаил Ярославич.

— Так что ж с того, княже? Святослав Всеволодо­вич нынче далеко, да к тому же у него самого забот и без тебя хватает. Что заранее печалиться?

— Я и не «печалюсь»! — — вскинул брови князь и удивленно взглянул на воеводу, который до сих пор никак не мог уяснить, почему его так беспокоит этот Хрущ. Уставившись на собеседника, он медленно про­говорил каким‑то незнакомым, шипящим голосом: — Я, Егор Тимофеевич, не печалюсь! Мне этот Лука что камушек на дороге — наступил и дальше иди! Только злит меня, что стрый глаз свой здесь имеет. Мне видоки его ни к чему! Он думает, что отца моего свалил, так и нас, сынов его, под себя подмять может. Как бы не так! Вот вернется Александр из Орды, тогда посмот­рим, как стрый покняжит и кто во Владимире тогда сидеть будет…

— Так он же по праву сел, — недоуменно заметил воевода, когда князь замолчал, — по старшинству.

— Вот–вот, именно, что по старшинству, а уж ни­как не по праву! — зло заметил князь.

— Это как же? — не удержался от вопроса воевода, заранее догадываясь, каким будет ответ. Однако, по­нимая, что тем самым, быть может, навлекает на себя княжеский гнев, он решил наконец обсудить с Михаи­лом Ярославичем эту запретную тему.

— Неужто тебе не ясно? — с раздражением отве­тил князь. — Я думал, ты умом не обделен!

— Может, и ясно, — стерпел оскорбление воевода и, разглядывая исподлобья бледное княжеское лицо, продолжил: — Я только хочу, Михаил Ярославич, те­бя понять. Ты, верно, задумал что‑то, но мне не гово­ришь. Я давно уж это приметил. Только не пойму: из доверия я, что ли, вышел, раз ты меня в сие посвя­щать не посвящаешь? Так ли прикажешь понимать? Ты только скажи — я от тебя на покой отойду и обиды держать не буду. Нынче ведь с тобой рядом бояр моло­дых — тебе под стать — много. Тебе, видать, с ними вольготней совет держать, чем со мной, со стариком?