Решив завтра начать допросы пораньше, на том и разошлись. Воевода предложил Самохе устроиться на ночлег в своей избе, где гостя ожидал скромный ужин, тот с радостью согласился. Проводив гостя и от­дав распоряжения холопу, Егор Тимофеевич направил коня к княжеским палатам, обдумывая по дороге, что скажет Михаилу Ярославичу, как объяснит, почему все пока идет иначе, чем они условились с ним утром.

Однако особых объяснений не потребовалось: князь понял все с полуслова и действия одобрил. Воевода даже немного смутился, увидев такую сговорчивость. Он хорошо знал, что обычно в тех случаях, когда что‑либо выходило не по княжескому велению, Михаил Яросла­вич был недоволен и, лишь удостоверившись, что иначе поступить было нельзя, и нужный результат достигнут, менял гнев на милость, не забывая при этом стро­го отчитать провинившегося.

Михаил Ярославич даже поблагодарил воеводу за хорошую службу, весело потрепал его по плечу и, со­славшись на позднее время и усталость, распрощался. Спускаясь по лестнице, воевода недоумевал по поводу такого удивительного поведения князя, но в конце концов решил, что хорошее расположение духа, в котором тот пребывал, объясняется вполне удачным по­ходом и первыми результатами начавшегося по его приказу расследования.

На улице было уже совсем темно, когда тихонько скрипнула дверь и в небольшую горницу, освещен­ную лишь слабым огоньком лучины, горевшей в боль­шом напольном шандале, вошла раскрасневшаяся Мария.

— Нагулялась? — устало спросила сидевшая за прялкой женщина. — Неужто дня тебе не хватает?

— Так днем работа не отпускает, — не глядя на мать, поспешно оправдалась девушка.

— Гляжу, не больно ты уработалась, раз на поси­делки силы остались, — прозвучал хмурый голос.

— Ну, что вы, мама, меня упрекаете, будто сами молодой не были, — нежным голоском заговорила Ма­рия, подошла к матери, обняла ее и, усевшись рядом на лавке, произнесла мечтательно: — Нам с Анюткой последние денечки на разговоры‑то остались. Вот уедет она в мужнину деревеньку, так не с кем будет и словом перемолвиться, тогда уж дома насижусь.

— Ой ли! — вздохнула мать и, поглядев на дочь, сделала попытку улыбнуться.

— Ну, вот опять вы не верите! А сами подумайте, куда ж тогда мне идти, почитай, никого из подружек не осталось, — ответила девушка.

— Ты, Марья, сама в том виновата, — проговорила мать, ловко подхватив веретено, — всех женихов отва­живаешь, так немудрено и в девках засидеться.

— Что ж я могу поделать, коли не любы они мне, — сказала дочка и чему‑то улыбнулась.

— Ишь разборчивая! — усмехнулась мать. Она на мгновение оторвалась от своего занятия, искоса по­смотрела на дочь, которую многие, как когда‑то и ее саму, называли красавицей. Ульяна вздохнула и, снова запустив веретено, заговорила: — Ты думаешь, Дуняшке твоей Прокша был люб? Али Глаше за вдов­ца с целым выводком ребятишек хотелось идти? Ска­жешь, что теперь Анютке в дальние починки больно охота ехать! Как бы не так, деточка! Время их при­шло, вот родительский дом и покидают. Девичий век короток. Не успела оглянуться, как все молодцы, от которых ты нос воротила, себе нестроптивых девок нашли, семьями обзавелись, детишек растят, а во­круг тебя и не крутится уж никто, сватов не шлет. Вот тогда и пойдешь за первого, кто в ворота посту­чится.

— Помяните мое слово, не будет того, мама! — с обидой проговорила девушка. — Вас послушать, так мне за Гришку конопатого уцепиться надо, али жалее­те, что за Тимофея меня в прошлый год не отдали? По­читай, всему посаду слышно, как жена его орет, когда он ее смертным боем бьет.

— Вот я и говорю, что разборчива ты, — опять вздохнула Ульяна. — А Тимофею ты сильно по сердцу пришлась. Отец вон до сих пор вспоминает, как он к нему приходил, какие слова хорошие говорил, как жалеть тебя обещал…

— А потом бы я на улицу из‑за побоев выйти не могла, — перебила дочь, недовольная напоминанием о расстроившейся из‑за нее помолвке с сыном одного из самых зажиточных в посаде мужиков, который, как утверждала молва, знался с самим посадником.

— Дуреха. Он наверняка тебя бы и пальцем не тро­нул. Разодел бы тебя, боярыней бы ходила. Как смотрел‑то он на тебя, как смотрел! Дышать рядом боялся, — мечтательно проговорила мать, глядя куда‑то в потолок. — А теперь он, может, на той несчастной вымещает свою злость, которой ты и есть виновница.

Мария ничего не ответила, боясь признаться себе в том, что мать, наверное, была в чем‑то права. Отец Марии до сих пор упрекал дочь в неуживчивости и строптивости.

Юшко, занимавшийся отделкой кож и изготовлением из них всяких нужных в любом хозяйстве вещей, вел дела с дядей Тимофея, зажиточным кожемякой, имевшим нескольких работников. Относился Юшко к отцу Тимофея с великим почтением, вероятно, наде­ялся, что с помощью новой родни сможет и сам стать побогаче. Планы отца расстроила его любимая дочь, и как он ни хотел, а забыть об этом не мог.

Самой Марии тоже делалось не по себе при одном воспоминании о том дне, когда отец Тимофея со свата­ми явился к ним в дом. Вместо того чтобы тихо дожи­даться своей участи, она, нарушив издревле заведен­ный порядок, предстала перед гостями и с несвойст­венной для себя злостью объявила им, что даже под страхом смерти не пойдет за Тимофея.

Ни в ту пору, ни теперь объяснить, чем уж так ей не угодил этот русобородый высоколобый крепыш, она и сама толком не могла. Помнила, что тогда будто во сне была, сквозь выступившие слезы видела, как сва­ты поднялись и ушли, а один из них, задержавшись в дверях, холодно сказал ее отцу, что тот плохо воспи­тал дочь и что по ней, видно, розги мало хаживали.

Отец тогда сильно выпорол непослушную, ругая се­бя за то, что дал своей любимице слишком много воли, проклиная тот день, когда клятвенно пообещал ей не выдавать замуж без ее согласия. Некоторое время по­сле случившегося он даже не разговаривал с дочерью, которая со слов матери знала, что многие их знакомые советуют отцу поскорее избавиться от опозорившей его своим поведением дочери и выдать ее за первого встречного. Однако Юшко хоть и ходил злой, и дольше обычного задерживался в своей лавчонке, но от данно­го ей слова все‑таки не отступился. Даже теперь, когда долговязый, неуклюжий сын одного из отцовских дру­зей стал проявлять интерес к Марии и все чаще загова­ривал о женитьбе, Юшко, исподлобья поглядев на дочь, без всякой надежды в голосе лишь однажды спросил: «Ну, что скажешь? Опять тебе не пара?» Ее ответ его совсем не удивил, отец только вздохнул тяже­ло и больше с расспросами не приставал.

Некоторое время в горнице царило молчание. Мать разобрала спутавшуюся кудель, привычно крутанула веретено и только после того, как меж пальцев снова заструилась тонкая нить, посмотрела на дочь. Та сиде­ла, сложив руки на коленях, и смотрела каким‑то от­решенным взглядом куда‑то в угол, по лицу ее блужда­ла странная улыбка.

— Что ж, у Нютки все сговорено али как? — поин­тересовалась Ульяна, хотя ответ на свой вопрос знала и лишь хотела вернуть дочь из ее странного состояния.

— Сговорено, — ответила та не сразу, все еще про­должая загадочно улыбаться.

— И когда же свадьбу играть будут? Скоро ли? — не унималась мать.

— После поста, — прозвучал тихий голос. Мария вздохнула, провела ладонью по лицу, словно умылась после сна, и заговорила привычно деловито: — Думали на Масленой гулять, но что‑то не сладилось, так теперь вот после Великого поста решили.

— А ты говоришь: «денечки последние», — пере­дразнила Ульяна дочку. — Эвон сколько тех денечков!

— Это так только кажется, что много. Они знаешь как быстро проходят, — серьезно сказала та.

— Не тебе, Марья, о том говорить! Доживешь до моих лет, уж не дни, а месяцы и годы один за другим пролетать будут, словно короткий день, — снова вздох­нула Ульяна. — Ладно уж, что разговоры разговаривать, проголодалась небось? Там в печи я тебе блинков оставила.