Однако сочувствие к неприкаянному, доведенному до отчаяния юнцу вскоре сменилось у немало повидав­шего воина удивлением, а потом и откровенной брезг­ливостью. Слушая быструю речь отрока, который, бук­вально захлебываясь словами и, кажется, беззастенчи­во привирая для красного словца, рассказывал о своих недавних товарищах, обвиняя их во всех смертных грехах, со смаком описывая их злодеяния и представ­ляя себя невинным агнцем, Демид недоумевал, как бы­стро этот робкий, заикающийся от волнения юноша превратился в гневного обличителя. Чем дольше гово­рил он, тем меньше сочувствия вызывал у присутству­ющих, и тем большие сомнения в правдивости сказан­ного закрадывались в душу.

— А что, правда ли, вашей ватаге много награбить удалось? — перебил нескончаемый рассказ Самоха, которому уже давно стало ясно, что отрок, пытаясь обелить себя, без зазрения совести оговаривает других.

— Да разве ж мне про это ведомо, — неохотно пре­рвал тот свои обличения.

— Так ведь ты сам говоришь, что каждый без до­бычи не возвращался. Куда ж она делась? — не уни­мался Самоха.

— А кто ж ее знает, — прозвучал снова сделавший­ся неуверенным голос.

— Может, проели, прогуляли? — подсказал вое­вода.

— Вот–вот, наверняка проели! — подхватил отрок.

— Что‑то я среди попавших в полон отъевшихся не заметил, — вставил слово Демид.

— Не в коня корм, видно, — усмехнулся Самоха и, быстро сменив тон, строго спросил: — Так куда ж ваши несметные богатства, о которых ты говоришь, подевались?

— Я о несметных богатствах не говорил, — опустив голову, проговорил конопатый, пытаясь вспомнить, сказал ли он в запале что‑нибудь подобное или нет.

— Как же не говорил! Мы все слышали! Это что ж, ты нас, людей вятших, во лжи смеешь обвинять?! — гаркнул воевода и стукнул кулаком по столу.

— Не упомнил. Простите, люди добрые… Без злого умысла сказал… Память‑то от скитаний совсем плохой сделалась… Обидеть никого не хотел, — заверещал отрок и снова, упав на колени, запричитал, обли­ваясь слезами, которые потоком полились по его грязным щекам.

— Ишь ты, «без умысла». Ладно уж, вставай, — примирительно проговорил Егор Тимофеевич, мельком глянув на своих товарищей.

— Вставай, вставай, — сказал Самоха и снова стро­го спросил: — Только на вопрос не забудь ответ дать.

— Хотел бы ответить, да ответ мне не ведом, — тя­жело дыша и сопя, медленно начал говорить конопа­тый, будто давая себе время на обдумывание каждого слова, и, не найдя ничего лучшего, снова запричи­тал: — Я человечек маленький. Меня всяк обидеть мо­жет. Разве ж мне откроет кто какую–никакую тайну.

— Так, значит, все‑таки есть тайна, — прицепился к слову Самоха и вперил свой острый взгляд в раскрас­невшееся лицо отрока, который, как ни старался, но не смог скрыть своей ненависти к людям, его допра­шивавшим, и испуга, что они смогут выведать тайну, которую ему доверил Кузьма.

— Какую тайну? — сказал он быстро.

— Так ты сам о ней сказал, — усмехнулся воевода.

— Я ж это так. К слову пришлось.

— А нам иначе все представляется! — не унимался воевода.

— Вы, люди почтенные, зазря обо мне так думаете, я ведь к вам со всей душой открытой. Я ведь все и обо всех вам поведал, что знал! А о чем не знаю, о том уж не знаю. А про тайну сказал потому, что разговор как‑то между ватажниками такой слышал.

— А кто говорил?

— Не знаю. Честное слово. Христом Богом кля­нусь. Коли знал бы, сказал. Что я, враг себе? — истово крестясь, оправдывался молодой ватажник.

— Это как же так получается? Слышал да не зна­ешь, кто говорил? — удивился Демид.

— Это все потому, что разговор ночью тот был. Я у костра дремал, а кто‑то в темноте говорил, — на­шелся что ответить загнанный в угол.

«Ишь ты, вывернулся! Ужом крутится, — подумал Самоха. — Можно, конечно, спросить о том, что голоса‑то наверняка знакомые ему были, да вот только и теперь видно, что опять не ответит. Наверняка что‑то знает, но не по годам крепок да изворотлив. Не так прост, как предстать перед нами хочет. Не прост, от­рок. Ну, да и мы не лыком шиты».

— Что ж, на нет и суда нет, — проговорил воевода, будто угадавший его мысли о бесполезности дальней­шего допроса. — Может, другие что поведают, а ты иди‑ка на место свое в порубе, а коли что припомнишь, мы тебя послушаем. Ей, Гринька, — позвал он страж­ника, — отведи‑ка молодца в поруб.

Когда дверь за дружинником, выпроводившим на­ружу конопатого, закрылась, воевода тяжело вздохнул и предложил отложить допросы пленных ватажников до утра.

— Зимний денек короток, уж темнеет. Завтра бы с утра и приступили к делу со свежими силами, — про­говорил он устало, — да и дух уж больно тяжел здесь.

— Можно и завтра, — согласился Самоха.

— Что ж, завтра так завтра, — кивнул Демид, ко­торый тоже порядком устал после напряженного дня.

Воевода, кряхтя, поднялся с места и первым напра­вился к двери, за ним последовали остальные. Только оказавшись на крыльце, они в полной мере ощутили, в какой духоте сидели все это время, и теперь стояли, смотрели на темное небо, на котором уже появлялись первые звезды, и вдыхали морозный воздух полной грудью. В жарко натопленном помещении сырые и, видимо, никогда не стиранные одеяния ватажников начинали источать вонь. Правда, первым допрашивае­мым, кажется, даже не удалось согреться, не то чтобы обсушиться, в отличие от конопатого, от весьма доб­ротного кожушка которого, вывернутого мехом наружу, к концу разговора чуть ли не пар валил.

— Как, по–вашему, дело нынче сладилось? — по­интересовался воевода, которому надо было доложить обо всем князю, и первым посмотрел на Демида.

— Это ж только начало. Дальше видно будет, — ответил тот.

— А все ж? — спросил воевода, не удовлетворившись ответом.

— Думаю, Егор Тимофеевич, если так дело дальше пойдет, то к концу недели не управимся, — вздохнув, ответил Демид.

— А ты что думаешь? — спросил воевода у Самохи, который, словно не слушая разговора, внимательно разглядывал звезды.

— Ты, Демид, прав: это только начало. А начало, как я полагаю, не плохое. А посему, Егор Тимофеевич, надеюсь я, что дальше дело бойчее пойдет. Зачин есть. Кое‑что узнали. И немало. День, в крайнем случае, два с татями побеседуем, а там и за Кузьку приниматься можно.

Самоха не только опередил вопрос воеводы, которого интересовало, когда же тот возьмется за главного разбойника и можно будет доложить о результатах расследования князю, но, будто уловив сомнения собеседника, принялся за разъяснения:

— Мы ж пока ничего толком об этом Кузьке не знаем. Одни пересуды да сказки. А вот с его дружками по­говорим, может, чего и удастся выпытать, тогда и с ним беседовать сподручнее станет.

«Не больно‑то наши разговоры на пытки походят. Навряд ли у мужиков, лесной жизнью закаленных, без кнута языки развяжутся», — подумал воевода, но вслух ничего не сказал.

— Страх наказания иногда почище самого наказа­ния языки развязывает, он страшнее кнута бывает. А заговорят ли остальные ватажники али нет, это зав­тра видно будет, — продолжал тем временем Самоха и, потеребив седую бородку, повторил серьезно: — Нача­ло‑то неплохое.

— Что ж, наслушались. Особенно ладно у отрока получилось, — усмехнулся воевода.

— А он и не отрок вовсе, — вдруг задумчиво произ­нес Демид и ощутил, как взгляды собеседников враз устремились на него. — Это я только сейчас понял. Да­веча, перед тем как его Гринька увел, он к столу близ­ко подошел, я тогда только глянул, а вот теперь его ли­цо передо мной словно въяве возникло. Не отрока ли­цо, а мужика, хоть и молодого. И не совсем голо: кое–где волос хилый пробился. Я одного такого как‑то давно видал, а среди татар, говорят, все такие. Только он к тому же ростом не вышел, а потому за отрока и сходит. Лицо небось потому не моет, чтоб за мальца принимали.

Воевода с Самохой переглянулись, и последний, уважительно глядя на Демида, сказал:

— Это ж надо, что углядел! Молодец, Демид. Сразу видать, глаз у тебя острый. — И, повернувшись к вое­воде, который кивал согласно, заметил: — Верно, что мы до утра все отложили, а то, вишь, в сумерках какое дело проглядели. А я‑то все голову ломаю, как это от­рок так ловко от каверзных вопросов уходит, ушлым вырос и умен не по годам, а тут вишь какое дело! Спа­сибо тебе, Демид, урок мне хороший преподал. Впредь зорче быть надобно, — и довольно рассмеялся.