— Да я у Анютки угощалась. Мать ее за стол усади­ла, — пояснила Мария.

— Ну, смотри, как знаешь. Раз трапезничала, тог­да отправляйся почивать, только смотри, бабку не раз­буди.

— А ты как?

— Я сейчас опару, что для хлеба поставила, про­верю и тоже на покой, — проговорила мать, акку­ратно кладя веретено в берестяное лукошко, бока которого были искусно разрисованы диковинными цветами.

Мария тихонько проскользнула в крохотную ка­морку, где на лавке, примыкавшей к печи, похрапыва­ла бабушка, сняла верхнюю рубаху и устроилась у про­тивоположной стенки на своем месте.

Девушка свернулась калачиком под старым лос­кутным одеялом и, подложив под щеку ладонь, кото­рой еще сегодня днем касалась Его рука, почти сразу уснула. Она счастливо улыбалась во сне, предвкушая, что скоро в ее жизни должно произойти нечто особен­ное и обязательно хорошее.

Еще было темно, когда ее сон нарушил громкий ба­бушкин кашель. Перед девичьими глазами будто на­яву стояли призрачные видения, с которыми так не хо­телось расставаться, но уже было слышно, как за тон­кой перегородкой мать начала растапливать печь, и Мария потянулась сладко, а потом, вздохнув, стала одеваться, чтобы помочь матери управиться с хозяйст­венными заботами.

Солнце пока и не думало показываться на небос­клоне, и маленькое окошко, смотревшее на задний двор, было еще черным–черно, но новый, полный хло­пот день уже начался.

В покоях московского князя в эту пору было совсем тихо. Здесь люди тоже встречали новый день, топили печи, ставили хлеб, готовили разные кушанья, кото­рые положено подавать на утреннюю трапезу к княже­скому столу, но даже малейший шум, производимый работниками, не проникал в опочивальню Михаила Ярославича. По издревле заведенному порядку никто не мог нарушить сна князя. Разве случится что‑нибудь из ряда вон выходящее, но неужели может стрястись что‑то подобное в этом маленьком, словно погружен­ном в дремоту, Московском княжестве?

Наверняка князь еще почивал, когда воевода с Самохой, быстро поев, направились к уже знакомой избе, где их поджидал Демид. Был он, как всегда, бодр, правда, озабоченное выражение, кажется, так со вче­рашнего дня и не покидало его лица, видимо надолго согнав добродушную улыбку.

После приветствий прошли в избу. Воевода, кото­рого в последние дни временами начинал бить озноб, с удовлетворением заметил, что в избе вновь было жар­ко натоплено, однако от тяжелого запаха, который на­кануне так им досаждал, не осталось и следа.

Миролюбиво балагуря, перекидываясь ничего не значащими фразами, они неспешно расселись по облю­бованным вчера местам и словно сразу превратились в других людей. Егор Тимофеевич, неожиданно ощу­тив в себе эту перемену, мельком глянув на Демида, за­метил, что и сотник приосанился и стал важнее. «Эвон что заботы с людьми способны сотворить. Восседаем будто бояре именитые на совете у великого князя», — усмехнувшись, подумал воевода и, отогнав посторон­ние мысли, спросил у сотоварищей как можно бодрее:

— Ну, что, начнем наше дело?

— Раньше начнем, может, управимся поскорее, — поддержал его Демид.

— Эх, Демидушка, твоими устами да мед пить! Как бы не заночевать тута, — ответил воевода.

— Это ты точно подметил, Егор Тимофеевич, денек сегодня у нас, вправду, длинным быть обещает, — ска­зал Самоха и обратился к стоящему в дверном проему стражнику: — Давай‑ка, дружок, веди‑ка из поруба любого, на кого твой взгляд упадет. Нынче выбирать не будем.

После ночи, проведенной в холодном порубе, бывшие ватажники хоть и страшились допросов, но с за­метным удовольствием входили в теплое помещение. Там, как они знали от своих товарищей, пока никого не подвергли истязаниям, для которых в избе, кажет­ся, и не было ничего приготовлено. Разговоров никто из оказавшихся в плену не опасался, тем более каж­дый считал, что особо тяжких проступков за ним не во­дится.

То ли от желания выгородить себя, то ли разомлев в тепле и желая отсрочить возвращение в холодный поруб, пленные говорили почти без умолку и даже, не ожидая вопросов, кажется, рассказывали все, что знали о других, лишь вынужденно добавляли кое‑что и о себе. Картина из их рассказов складывалась удиви­тельная: выходило, что каждый только лишь свое не отдавал людям, которых ограбили другие ватажники.

При упоминании о Кузьке Косом многие заметно мрачнели, некоторые начинали отвечать на вопросы с явной неохотой, но были и такие, кто едва ли не сле­зу пускали и благодарили князя и его дружинников за спасение от этого страшного душегуба, из‑за которого они под страхом неминуемой расправы не могли поки­нуть ватагу. Что это на самом деле так, сомневаться не приходилось: несколько пленных, среди которых бы­ли мужики явно не из слабого десятка, со слезами на глазах рассказывали о подобных расправах с теми, кто чем‑то не угодил главарю.

После полудня воевода предложил немного пере­дохнуть, размять косточки и отдышаться на свежем воздухе. Все поддержали его предложение и, оставив душную избу, вышли из полусумрака на двор, зали­тый ярким солнцем.

— Смотри‑ка, совсем по–весеннему светит! И небо такое голубое да чистое! — с удивлением заметил вое­вода и потянулся. — Да, весна, по всему видно, не за горами…

Он еще никак не мог решить, следует ли ему сейчас отправляться к князю или сделать это ближе к вечеру. Из состоявшегося накануне разговора воевода так и не понял, когда князь захочет уделить ему время, чтобы послушать о допросах подробнее. И чем больше он ду­мал об этом, тем больше его одолевали тревожные мыс­ли, уж не охладел ли князь по какой‑то ему пока неиз­вестной причине ко всему этому делу. В тот самый миг, когда воевода уже готов был сделать неутешительный для князя вывод, за его спиной послышался конский топот, и, оглянувшись, Егор Тимофеевич увидел, как к ним быстро приближается сам Михаил Ярославич.

Резко осадив коня у самой избы, князь, не покидая седла, весело всех приветствовал, а потом обратился к воеводе:

— Как дело, Егор Тимофеевич? Продвигается ли?

— А как же! Есть, княже, о чем тебе поведать, — довольный, что ошибся в своих выводах, широко улы­баясь, ответил воевода.

— Вот и хорошо, — так же улыбнувшись, сказал князь. Он посмотрел на голубое небо и решительно проговорил: — Хотел и я вместе с вами чуток ватажни­ков послушать, да что‑то неохота мне в избе сиднем си­деть, когда вокруг такая благодать! — Увидев улыбки на лицах слушателей, Михаил Ярославич сделал стро­гое лицо и серьезным тоном добавил: — А вам, бедола­гам, рано пока радоваться. С вас особый спрос будет. Вам отчет передо мной держать. Так что трудитесь. Бог вам в помощь.

— Разве мы того не понимаем, Михаил Яросла­вич? Знаем, что мы людишки подневольные, — скор­чив жалостливую гримасу, проговорил Демид.

— Ишь какой насмешник! «Подневольный»! — хо­хотнул князь и, снова посерьезнев, повернулся к Самохе: — Заберу‑ка я у вас на время Егора Тимофеича. Ду­маю, управитесь пока и без него. А вечерком жду вас троих у себя, обсудить все надобно. Расскажете, что вызнать удалось. Есть ли мужики дельные, которых как я обещал, к работе можно приспособить. Подумай­те, когда с этим самым Косым разговор вести сподручнее будет.

Воевода тем временем уже взобрался на коня, кото­рого к нему, едва услышав слова князя, подвел холоп. Князь, увидев, что спутник готов следовать за ним, ле­гонько ударил пятками коня и уже на ходу простился с Демидом и Самохой. Те еще некоторое время постоя­ли на крыльце, посмотрели вслед быстро удаляющему­ся князю, которого теперь, помимо двух гридей, conpoвождал воевода, а потом, негромко переговариваясь, отправились выполнять порученную Михаилом Ярославичем непростую работу.

— Доволен помощником? — спросил князь у воеводы, когда они отъехали от избы.

— Жаловаться грех, — ответил тот, усмехнув­шись.

От князя не укрылась эта усмешка, и он, поглядев на спутника, поинтересовался:

— Так, значит, все‑таки можно пожаловаться?

— Да нет. Это я так, — начал оправдываться вое­вода.