Фрике забавляется. — Бегство. — Убийство лошадей. — Взялся за гуж — не говори, что не дюж. — Фрике в форме полисмена. — По лесам Австралии. — Фрике понимает, что сила имеет свою хорошую сторону. — Золотой прииск. — Лагерь диггеров. — Закон Линча. — Фрике хочет помешать самосуду. — Кстати или некстати, но он снимает повешенного с петли. — Ловкий удар. — Вероятные последствия выстрела.

Пока полисмены, ругаясь, как немецкие извозчики, старались выпутаться из порванной сбруи и выбраться из-под лошадей, которые никак не могли встать, Фрике мчался по лесу с быстротой молнии.

— Вот еще! — говорил он сам себе, смеясь как сумасшедший. — Так я и стал сидеть с поставщиками для виселицы! Как же! Держи карман!.. Да хоть бы за что-то взяли, а то не угодно ли: в компании с лесовиком! Этого еще недоставало! Да я не был бы Фрике-парижанином, если бы не удрал от них. Воображаю, какая теперь у них кутерьма! Конечно, я поступил с ними немножко круто, но разве это моя вина? Впредь им наука: не трогай честных людей, умей отличать их от мошенников. Поделом им, даже если они себе спины сломали. Вот лошадей жалко: те не виноваты ни в чем. Это с моей стороны настоящее убийство. Жаль, что черномазый вышел сухим из воды, а хорошо бы сделать ему внушение, чтобы он, бегая ищейкой, умел различать, кого следует беспокоить, кого нет. В сущности, я провел время недаром: побил Сэма Смита и приобрел великолепную лошадь… правда, не очень честным способом, но что же делать? Уж так пришлось!.. Эй ты, сивка-бурка! Пошевеливайся! Помни, что ты удостоился чести нести на себе друга Пьера де Галя, и скачи во весь дух прямо на север.

Фрике действительно поступил с полицейскими не только круто, но даже непозволительно. Завернувшись в одеяло, он долго смотрел на звезды, мечтая о бегстве и слушая, как храпели почтенные полисмены. Он решил, что чем проще будет способ бегства, тем лучше. Обдумав и взвесив все как следует, он тихонько вынул из кармана ножик, беззвучно открыл его и пощупал острие, стараясь не произвести ни малейшего шума.

Темнота ночи способствовала замыслу, для которого требовалось много осторожности и самой отчаянной смелости. Терпеливо, как краснокожий индеец, он после целого ряда незаметных бесшумных телодвижений сумел выбраться из-под одеяла, которое сохранило такую форму, как будто под ним по-прежнему лежал человек. После этого он пополз по траве к лошадям и, добравшись до них, тремя движениями ножа перерезал у трех из них поджилки. Полисмены безмятежно храпели, ничего не слыша и не подозревая.

Парижанин долго не решался прибегнуть к такой крайности. В нем сердце сжималось от жалости, что приходится пожертвовать тремя благородными животными. Ему казалось, что он совершает убийство. Но выхода не было, только этим способом он мог оградить себя от погони.

Почувствовав боль, три лошади шарахнулись, а Фрике вскочил на четвертую, дал ей шпоры и помчался вперед, как бешеный, предоставив жандармам выпутываться, как знают.

После нескольких минут бешеного галопа Фрике, убедившись, что за ним никто не скачет, замедлил ход лошади и возобновил свой монолог:

— Что за гадость быть живодером! А я к тому же не могу видеть ничьих страданий!.. Хороша логика, однако: жалею трех лошадей и не думаю о трех жандармах, оставленных в степи на мучения. Ведь они, чего доброго, могут умереть с голоду! Конечно, я законно оборонялся. Дьяволы этакие! Нужно им было ко мне лезть! В конце концов они могут съесть своих лошадей, если проголодаются, и разве так уж трудно им вернуться в город? Меня им все равно не поймать, да и вооружен я отлично их же оружием.

Наступало утро, и Фрике с наслаждением поглядывал на привязанный к седлу штуцер «Генри — Мартини» и на сумку с провизией позади седла. К седлу, кроме того, был приторочен тюк с полным жандармским одеянием и великолепной белой фуражкой. Остановив лошадь, Фрике с серьезным выражением в лице надел фуражку и переоделся в темно-синюю полицейскую блузу, которая была ему страшно велика. Он открыл патронташ, зарядил карабин, повесил его через плечо и самодовольно привстал в седле с видом полководца, объезжающего свои войска.

Солнце все ярче и ярче светило, пробиваясь сквозь редеющий утренний туман, и золотило вершины эвкалиптов, трепетавших своими тусклыми темно-зелеными листьями, словно подернутыми свинцовой пылью. Белые какаду, застигнутые внезапным появлением дневного светила, топорщили свои желтые хохолки и кричали без умолку. Пестрые попугайчики мелькали в воздухе яркими движущимися точками, а миниатюрные колибри торопливо порхали с цветка на цветок, словно торопясь насладиться душистыми дарами флоры. Вдали, точно огромные лягушки, скакали на задних ногах кенгуру, поспешно пряча своих детенышей в утробные сумки. С громким жужжаньем носились красные, зеленые, голубые и золотистые жуки и мухи; пестрокрылые бабочки взлетали над душистой травой, хлопотливо работая крыльями. Фалангеры и поссумы торопились спрятаться в темные дупла вековых деревьев; целые гирлянды огромных летучих мышей качались на ветках араукарий и древовидных папоротников, уцепившись за них лапами.

Наслаждаясь поэтическими картинами пробуждения природы, Фрике не забыл окинуть взглядом местность. Долго осматривал он бескрайние просторы, не находя ни малейшего признака дороги, но вдруг вскрикнул от радости: он увидал многочисленные лошадиные следы.

— Наконец-то я могу спрятать свои следы! Черт меня побери, если теперь поганый негритос сумеет отыскать их в этой путанице! Тут, очевидно, прошли недавно скваттеры или диггеры, направляясь в какое-нибудь поселение. Мне не остается ничего другого, как ехать по этой дороге. Торопиться некуда, ведь почтенные полисмены надолго лишены возможности гнаться за мной… Ай-ай! Вот тебе и раз! Подковы у моей лошади необычной формы, так что ее следы отличаются от прочих. Что же делать?.. Все жандармские лошади так подкованы или только моя?.. Это, впрочем, все равно. Дело дрянь как в том, так и в другом случае. Надо что-нибудь придумать… Если лошадь нельзя перековать, ее можно расковать совсем. Кстати, в сумке есть и клещи. Предусмотрительный народ эти англичане! Теперь следы моей лошади будут заметны даже меньше всех остальных. Чего же лучше?

Фрике, не теряя времени, слез с лошади, привязал ее к дереву и принялся за работу, которая была нетрудна и заняла всего несколько минут.

— Кажется, я сделал все, что мог, чтобы скрыть свои следы, — сказал он, снова садясь на лошадь. — После этой предосторожности можно безбоязненно ехать вперед. Полисменам и в голову не придет, что ветреный француз способен на такой фокус.

Итак, самое трудное было сделано. Фрике оставалось только пустить своего чистокровного скакуна вперед по дороге. Он ехал благополучно два дня, почти не останавливаясь и пользуясь припасами английского полисмена. По мере продвижения вперед он замечал все более и более явные признаки если не города, то, во всяком случае, значительного поселка. Следов виднелось все больше, и они были свежие. По временам дорога становилась просто невозможной из-за ям, разбитых колесами тяжелых австралийских фур, в которые впрягают нередко десять и даже двенадцать лошадей. Иногда встречались всадники, которые, проезжая мимо, поглядывали на Фрике с нескрываемым отвращением. Попадались бородатые гуртовщики с длиннейшими кнутами, оборванные пастухи с туземными собаками, рудокопы с заступами, измученные тяжкой работой на приисках. Все эти люди оглядывались на нашего путешественника с единодушной неприязнью и проходили, не кланяясь ему, вопреки обычаю, заведенному в степях Австралии.

Фрике удивлялся и не знал, что думать.

«Куда я попал? — спрашивал он себя. — Ничего не понимаю. Что я им сделал? Они всегда болтливы, как сороки, и очень гостеприимны, а тут… Добро бы я был разбойником Сэмом Смитом, а то ведь я просто мирный путешественник, да еще в одежде жандарма. Чего доброго, они сами лесовики, поэтому мой вид им так неприятен».