Торжественный день наконец настал. Пока Пьер, Фрике и Виктор спали на рогожах крепким сном, жители воздушного пандемониума с Узинаком во главе сошли на землю, сохраняя полное безмолвие. Вскоре они возвратились назад, оглашая воздух неистовыми криками и торжественно волоча за собой огромные мешки, наполненные таинственными предметами.
Мешки втащили на сваи, шум и гам невероятно усилились. Затем Узинак и два папуаса, пользовавшихся почетом и уважением, осторожно приступили к вскрытию мешков.
При виде содержимого мешков на лице Фрике невольно отразилось полное отвращение. Они оказались наполнены человеческими черепами, высохшими, глянцевыми и нанизанными по шесть штук на стебли индийского тростника.
— Вот так сюрприз, — шепнул он Пьеру, отворачивавшемуся от мешков с таким же отвращением.
— Если это приготовление к празднику, каким же будет в таком случае сам праздник?
— Черт побери! Если только они намерены заставить нас присутствовать при их трапезе с человеческим мясом в качестве угощения, я не хочу видеть этого гнусного пиршества! Будь что будет, но я исчезаю!
— Вот так общество! Змеи, откормленные на убой, дикари-каннибалы и маленькие дети, готовящиеся играть в шары из мертвых голов!
— Замечаешь, с каким восторгом и благоговением они относятся к этим костям? Право, можно подумать, что это религиозная церемония.
Мужчины размеренным и важным тоном выкрикивали нараспев что-то вроде стихов, женщины и дети отвечали им, пронзительно взвизгивая, потом трое священнодействующих неистово потрясали мешками, и кости глухо стучали, ударяясь друг о друга. Унылое пение тянулось так долго, что у виртуозов от усердия пересохло в горле, и они вынуждены были беспрестанно прикладываться к хмельному напитку, приготовленному из саговой пальмы, чрезвычайно вкусному и сильно пьянящему.
Европейцы боялись, как бы этот заунывный пролог не повлек за собой чего-нибудь еще более заунывного. Но опасения их были напрасны. Колдовство наконец окончилось, стебли тростника с нанизанными черепами были воткнуты в косяки, поддерживающие крышу террасы, где они раскачивались ветром, словно фонари.
— Теперь можно отправляться на охоту, — вымолвил Узинак со своим обычным добродушием.
— А, так мы идем на охоту? А кого же мы будем преследовать, мой друг папуас?
— Птичек солнца, — ответил тот радостно.
— Позвольте мне вам заметить, — возразил Фрике, указывая на груды костей с застывшей гримасой на мертвых устах, — что ваши приготовления к этой веселой забаве, по меньшей мере, странны.
На лице Узинака выразилось удивление.
— Разве белые не знают, что папуасы никогда не отправляются в путь, не обезопасив своих жилищ от вторжения негодяев? А чем же лучше обезопасить их, как ни выставив на обозрение черепа врагов, убитых в сражениях?!
Фрике отрицательно покачал головой:
— А когда белые отправляются на охоту или идут на войну, кто оберегает их дома от вторжения злых людей? Кто защищает их семьи от негодяев?
— Наши способы ограждать наши дома и защищать семьи от дурных случайностей гораздо менее сложны. Независимо от крепких запоров, в каждом городе есть джентльмены, одетые во все черное, которые зовутся городской стражей и которые без всякой церемонии арестуют всякого, кто покусится на чужую собственность.
Последняя фраза, переданная дикарю Виктором, произвела на него странное впечатление.
Папуас отчаянно замахал головой и отвечал, немного подумав:
— В Дорее и Амбербаки я знавал много белых, относящихся к черепам далеко не с таким отвращением. Они покупали их и увозили в свои страны. Для чего они были им нужны, как не для острастки врагов?
«А, — подумал Фрике, — это, по всей вероятности, натуралисты опустошали их коллекции для научных целей».
Но что мог понимать в этом Узинак? Вряд ли ему было известно даже и название науки «антропология», а потому Фрике не счел нужным разубеждать дикаря.
— Ну а хозяев черепов вы, конечно, съели?
— Нет, — отвечал храбрый вождь, улыбаясь. — Мы не едим наших врагов. Мы воюем, и если победа остается за нами, уводим в рабство женщин и детей и отсекаем головы всем мужчинам. Один удар реда — и готово. В этом мы все чрезвычайно искусны. Тело бросаем в воду, а головы приносим домой. Правда, давно, очень давно, их варили и съедали. Так делают в моей стране и поныне, а мы прячем головы в муравейник. Никто не вычистит череп так, как муравей. Обглоданные черепа тщательно прячутся посредине леса в дуплах старых деревьев и в торжественных случаях, когда, например, жилище покидается на продолжительное время или при каких-нибудь других не менее важных случаях, они вносятся в дом. И никогда ни один из врагов, как бы смел и нахален он ни был, не дерзнет переступить порог жилища, охраняемого этими вражескими черепами, столь ужасными с виду. А теперь в путь, отправимся охотиться на райских птичек.
— А зачем они тебе?
— Через пять новолуний мы отправимся на север, в деревеньку, где живет много малайцев. Мы повезем с собой шкурки птичек. Малайцы охотно покупают их и перепродают белым. Они дадут нам за них сталь для копий, остро отточенных реда, рис и огненную воду, — сказал начальник, жадно облизываясь.
— Будь по-вашему, а нам лучшего и желать нечего. Охота немного развлечет нас, а затем двинемся в путь.
Фрике и не подозревал, что оперение райских птиц является предметом обширной торговли и что этот товар высоко ценится малайцами. Довольно сложная операция — снять кожу с прелестной птички, не испортив ее и не выдернув ни одного перышка, — хорошо известна некоторым дикарям. Проворно сняв кожу, они сразу же пропитывают ее особым ароматическим составом, чтобы предохранить от гниения, затем тщательно просушивают и продают в большом количестве. Впрочем, этот вид ремесла был известен и в более отдаленные времена, ибо когда первые путешественники подплыли к Молуккским островам — странам мускатного ореха, гвоздики и других пряностей, бывших тогда на вес золота, — туземцы показали им, между прочим, и птичьи шкурки, покрытые такими чудными перьями, что белые, очарованные яркостью и нежностью их красок, забыли на миг о предстоящей богатой наживе.
Малайцы называли их «божьи птички». Португальские мореплаватели, мало знакомые с естественной историей, не замечая у них ни крыльев, ни лап, воображали, что у них на самом деле такое необыкновенное строение тела. За красоту перьев они называли их «passaros do sol» — «птички солнца», а голландцы дали другое название — «avis paradiseus», означавшее «райские птички».
Ян ван Линсхотен в 1598 году, закрепляя за райскими птицами название, данное им голландцами, выдумал следующую легенду: «Эти замечательные по красоте перьев птички, — писал он, — не имеют ни крыльев, ни лап — в этом убеждают экземпляры, привозимые из Индии в Голландию. Это товар настолько нежный и драгоценный, что не может быть доставлен из-за дальности расстояния в Европу. Никто не может увидеть их живыми, потому что они обитают в воздухе, кружась постоянно около солнца, и опускаются на землю лишь для того, чтобы умереть».
Спустя сто с лишним лет после путешествия ван Линсхотена, Фуннель, один из товарищей Дампира, увидал в Амбоине несколько экземпляров птичек, которые привели его в полный восторг. На его расспросы отвечали, что птички эти, любящие мускатный орех, прилетают за ним чуть не на Бандские острова. Орехи действуют на них опьяняюще, и, одурманенные, они падают на землю, становясь добычей муравьев.
В 1760 году Карл Линней, сам знаменитый Линней, стал жертвой той же мистификации, что и все другие мореплаватели. Знаменитый шведский ученый назвал райских птичек «paradisea apoda» — безногие райские птицы. Впрочем, в то время в Европу не было доставлено ни одного экземпляра и вдобавок не имелось никаких сведений об образе жизни этих прелестных пернатых.
Ни об одном, быть может, виде птиц не было сказано столько вздора, сколько о райской птичке. Так, например, одни ученые пресерьезно уверяли, что райская птица, лишенная возможности садиться на землю или на деревья, держится среди ветвей с помощью имеющихся у нее длинных перистых усиков и что, кружась постоянно в воздухе, она спит, откладывает яйца и высиживает птенчиков на лету. Другие, чтобы как-то объяснить такое необыкновенное явление, уверяли, что у самца посередине спины есть углубление, в которое самка и кладет яйца, а затем высиживает их благодаря имеющемуся и у нее в брюшке соответствующему углублению. Третьи, находя эту гипотезу довольно смелой, утверждали, что самка прячет яйца под крылья, меж самых густых перьев, и так далее — словом, догадкам и предположениям не было конца.
