В девятом классе проходили “Грозу” Островского.

— Катерина — луч света в темном царстве, бубнил у доски Валера, — она полюбила Бориса, а он оказался такой слабовольный, что не захотел с ней пожениться, она и утопилась в речке.

— Почему же она полюбила Бориса, если он такой кисель? — спросила Лина Львовна.

Валера втянул голову в плечи и скорчил рожу: поди знай…

— А может, она любит кисель, — сказала Кира громко, на весь класс.

Лина Львовна постучала карандашиком по картонной коробке из-под папирос (она по-прежнему курила “Казбек”).

— Вы хотите высказать свое мнение, Кириллова, или так?..

— Высказать. Я тоже люблю кисель, компот и мороженое. — Кира говорила ровно, без интонаций и глядела, не мигая, на Лину Львовну. — А слово “люблю” я не люблю. Любовь — это обыкновенный эгоизм, больше ничего. Начинают канючить: “Дайте мне вон того человека, а то утоплюсь, как Катерина”. Это же только жадные дети так пускают слюни в “Детском мире”: “Ма-ма-а! Купи-и-и-и! Хочу-у-у это!..” И в кино, и в книгах эта ваша любовь служит оправданием любых, самых подлых поступков: бросают жен, мужей, предают детей — и все аплодируют: ах, как замечательно! Он, она, оно любит!

— Луч света в светлом царстве. — Лина Львовна сказала это тихо, для себя, а не для класса, но Кира услышала.

— В темном.

— Я не оговорилась: вы живете в светлом царстве, Кириллова. Все знают, как к вам относится ваш отец… В нашем микрорайоне вообще мало семей, где есть отцы, тем более такие…

— У Добролюбова сказано — в темном! Добролюбов вообще не обо мне писал! Он писал, что Катерина жила в темном царстве!

— А вы читали Добролюбова? — Лина Львовна знала по опыту, что они либо не читают совсем, либо не дочитывают до конца статью Добролюбова. — Ну… где он пишет о детстве Катерины. — Она порылась в книжке с закладками. — Вот здесь: “Забываясь в своих радужных мечтах, гуляя в своем светлом царстве…”, Катерина, оказывается, тоже жила в светлом царстве, как и вы, Кириллова, пока не кончилось детство… У вас этот период затягивается… — Лина Львовна смотрела не на Киру, не на класс, а поверх голов, в окна, за которыми виднелись вершины лиственниц графского парка. — Где уж вам, в вашем детском царстве, понять взрослую Катерину? — Лина Львовна машинально достала папиросу и стала разминать, весь табак высыпался на книжку. — Да что там Катерину? Любую одинокую женщину. — Выбросив пустую папиросу, она снова приблизила книгу к глазам. — “Еще кабы с ним жить, — так думает она, — может быть, радость бы какую-нибудь я и видела… Как мне по нем скучно!.. Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску. Батюшки, скучно мне, скучно! Радость моя! Жизнь моя, душа моя, люблю тебя!..” Плачет…” Это ремарка такая: “плачет”. Она плачет… у Островского… Катерина!..

Лина Львовна тщилась внушить классу, что дрогнувший голос и увлажнившиеся глаза — все это к ней лично не имеет отношения: виноваты Островский с Добролюбовым — и только они…

— А что касается меня, Кириллова, — сказала она Кире уже в конце дня в раздевалке, — то можете успокоиться: у вас будет другая учительница. Может, ей ваша детская жестокость придется по душе… Мне квартиру дали изолированную в Черемушках…

К слову: это была чистая фантазия. Так бы и разогнались дать квартиру учительнице. В Черемушки она попала по обмену.

Поднос с использованной посудой, собранной по столикам, буфетчик внес за перегородку, в подсобку. Здесь двое в перчатках подхватывали указанные буфетчиком стаканы и относили в лабораторию. Лаборатория находилась в микроавтобусе, дежурившем у запасного входа в аэровокзал. Отпечатки пальцев на стаканах фиксировали и сличали с теми несколькими образцами, которые привезли с собой: искали определенных людей.

— Пока ничего общего. — Эксперт звонил прямо из автобуса полковнику на Петровку. — Ни одного попадания.

— Значит, он все-таки один пришел, — сказал полковник. — А его отпечатков у нас как раз и нет…

Кира оглядывала буфет. Лиц, известных на глаз или по картотекам, не попадалось. И тем не менее, она в этом была уверена абсолютно, преступник давно, вот уже… — Кира глянула на табло электронных аэрофлотовских часов, — полчаса минимум, как наблюдает за ними, не сводит глаз с чемоданчика. Преступник, который пойдет на все…

Стало как-то даже холодновато, хотя Кира не снимала пальто с мехом ламы.

— Только смерть, — сказал Вася, — одна лишь смерть могла их развести.

— О ком вы говорите?

— Да о них же — о твоем отце и маме Клаве.

В том последнем, выпускном году День Победы отмечали вчетвером: мама, Вася и Кира с Валерой.

Вася не фотографировал и не хохмил, сам выпил принесенный с собой коньяк и ушел.

Мама легла спать в своей комнате.

Кира приглушила звук телевизора. На экранчике, слегка увеличенном пустотелой линзой, куда мама залила глицерин, беззвучно плакали ветераны.

— Хочешь, я тебе что-то покажу? — Выдвинув ящик отцовского стола, Кира вынула стопку красных коробочек, разложила перед Валерой.

— Это все его ордена?

— А что, мои, что ли? А эти красненькие — орденские книжки.

— А та зеленая?

— Зеленая — вообще записная. Телефоны разные. Не служебные… — Кира перелистывала книжку. — Вот это фронтовой друг. Это тоже однополчанин, в Алма-Ате живет… Дядя Вася — школьный товарищ… А этот вот человек, Михаил Иваныч, — знаменитый художник, действительный член Академии художеств. Кирилл когда-то у него учился.

— Ну-ка, покажь… На улице Горького живет!

— Как ты определяешь?

— По первым цифрам. Вот этот… Скорей всего, Черемушки.

— Какой? — Она заглянула в книжку.

— Да вот, сверху. Карандашиком… Тут даже не написано, чей это телефон: ни имени, ни фамилии — одни цифры.

— Может, ты пойдешь?

(Это прозвучало неожиданно не только для Валеры — даже для нее самой.)

— В общем-то, время есть… И мамочка уже разрешает засиживаться в гостях у девочек. Я ей обещал аттестат зрелости предъявить всего через пару месяцев.

— Можешь ты понять, что мне не до тебя?!

— Ладно!

Валера обиделся, ушел. А Кира с записной книжкой Кирилла подошла к телефону, набрала номер… Ей ответили сразу же, без гудков.

— Алло!

Кира молчала. Голос был женский. На другом конце Москвы где-то прикрутили звук в телевизоре. Теперь и там, на таком же маленьком экранчике с такой же линзой, наполненной глицерином, беззвучно плакали ветераны…

— Алло!

Голос был очень знакомый. Кира как будто увидела, как Лина Львовна, прижав к уху трубку, выуживала из коробки папиросу.

— Молчишь?

Кира молчала.

— Значит, у вас там все в сборе… А я по-прежнему одна. Сегодня даже подумала: а вдруг ты не позвонишь? Сколько уже прошло дней Победы? И столько же звонков… Раньше я как-то уверенней их ждала, потому что ты иногда проходил мимо окон со своей сумкой, а в последний год за окнами только крыши чужих домов… Кирилл! Это большое горе — жить без тебя!.. Молчи. Я уже слышала: ты не мог иначе. Остаться в живых и не прийти с войны к женщине, которая все эти годы ждала? И потом… там ребенок… Но прошло время, Кирилл: я прождала тебя дольше, чем она, в четыре раза. А Киру ты поставил на ноги: она вот-вот сама полюбит кого-то… Другого!.. А я — только тебя. Молчи. И этот ответ я уже слышала: “Детей любят без взаимности…” Это твоя фраза, Кирилл. В сущности, мы все живем для нее. И ты, и Клава могли бы устроить свою жизнь по-другому, и я… Я ничего от тебя не требую, Кирилл. Позвонил, и ладно… А будет ли она счастлива от этого? Узнает ли она вообще когда-нибудь, что существует и такая любовь на свете, когда все ради другого, а для себя только вот это: помолчать по телефону.

Кира отстранила трубку от уха и уже намеревалась положить ее, как в трубке вновь зашелестело:

— А помнишь, Кирилл? Под Рославлем, кажется, мы курили с тобой за медсанбатом в лесу. И подошел какой-то ходячий ранбольной: “Подарите кусочек дыма”. Так и сказал — “кусочек дыма”! Ты еще повторил эти его слова… Потом, в графском парке. Помнишь?… Вот так и твои звонки. Сколько мы знаем людей, у которых все есть, все! А вот этого… дыма — ни кусочка.