“Скучно в неволе, Ванечка, а без тебя и вовсе солнышку не взойти. Дале деньки пойдут — все как ночи черные!..”

“Не беда, Лизок. Я художник. Коли у художника черный день, он берет кисть и раскрашивает его”.

Только тем и утешались. Две рыбки в стеклянном плену. Порой наплывет в двойном стекле сомовья морда — гайдук. Глаза выкатил от усердия и усами шевелит… Лишь по ночам стекла для надзора непроницаемы. Сторожа по кругу ходят, ключами звякают, как псы цепями, и для бодрости перекликаются:

“Слу-шай!..”

Утром графа разбудили:

“Караул, ваше сиятельство! Не уберегли!..”

Граф в распахнутом халате, сияя подштанниками, вбежал в оранжерею — художник уже связанный лежит, а на нем верхом гайдук.

“Усы оборву, тараканы!”

Да что им усы, когда головы на ниточках висят?

“Запоры не тронуты, ваше сиятельство!..”

“Мы тут все переворошили!.. Пылинки повымели!”

“Собак запущали! Так ведь и следу нет! Не могла она ни убечь, ни затаиться!”

Граф пнул ногою художника так, что туфлю потерял:

“Где Лизавета, каналья!”

“Где ей быть?.. Тут”.

Только тогда обратили внимание на шедевр. Лиза в прямоугольнике рамы — как будто не на картине, а в зеркале. Вроде бы даже дышит во сне, и веки подрагивают… Вам не кажется?.. Даже странно, что перед зеркалом никого нет…

Граф “стал в пень”, как тогда говорили, но лишь только вышел из этого деревянного состояния, так и бросился к художнику:

“Ты эфто что… подсунул своему благодетелю?.. Незаконченный шедевр?.. У Лизки была… родинка?!”

Ванюша только глазами заморгал: как же он опростоволосился с родинкой? Кто не знал этой родинки? Другие актерки мушки ставили — оттеняли белизну плеч. Лизавета же не утруждалась…

“Махонька, ваше сиятельство, с просяно зерно”.

“Где родинка, вор?!”

“Велите руки ослобонить”.

Развязали ему руки. Ванюша взял кисть и, прикоснувшись к шкуре оленя, на которой до этого лежала Лиза, будто снял с нее кончиком кисти какое-то пятнышко и легким движением перенес на полотно. Пятнышко со шкуры исчезло, а на плечо Лизы воротилась родинка…

Тут словно темным ветром дунуло по оранжерее — все ощутили присутствие кого-то или чего-то непостижимого уму. Гайдуки закрестились:

“Гос-споди! Дьявол Ванька живую душу насовсем перерисовал!..”

— Жарков! На пол-лаптя вправо!

Ученик Жарков поспешно отодвинулся от шедевра, его палец так и не дотянулся до родинки на плече Дианы. Он побаивался Лины Львовны, единственной из всех учителей, потому что еще месяц назад она ходила по поселку в гимнастерке с погонами старшины. И голос у нее был старшинский, надорванный на ветру, и все, что она только что рассказывала о портрете, никак не клеилось к этому ее командному голосу.

Но портрет действовал сам по себе: казалось, Лиза лежит не на оленьей шкуре, а на облаке и вместе с облаком парит в серебряном воздухе…

Никто не заметил, как Лина Львовна вышла. Девочки еще долго перешептывались и ушли на носочках, пугаясь подскакивающих паркетин, словно боялись разбудить девушку, спящую здесь, в неотремонтировэнном музее, с самого XVIII века.

Осень — пора разлученных деревьев. Каждое деревце стоит отдельно, на собственном острове из опавших листьев. А эта первая послевоенная осень в графском парке была особенно одинокой. Военное хозяйство, которое здесь размещалось, съехало, а художники с этюдниками еще не набежали. Где уж те художники?.. И музей закрыт, Лину с ребятами пустили потому, что они обещали помочь в уборке. Словом, пусто. В пространстве между деревьями просматривались лишь остовы покалеченных статуй. Поредела людьми Россия.

Дойдя до конца липовой аллеи, Лина Львовна присела на каменную скамью под обелиском, воздвигнутым, как гласила надпись, “по случаю посещения дома сего государыней Екатериной Алексеевной из мрамора, пожалованного самой императрицей”. Ходили в гости со своим мрамором.

Лина Львовна огляделась — учеников поблизости не было — и достала пачку папирос “Казбек”. Роскошь, по тому времени куда большая, чем мрамор для Екатерины. Впрочем, Лина могла себе позволить: больше не на что было тратить деньги — все по карточкам.

Размяв табачок и постучав мундштуком по коробке, чтобы стряхнуть крошки, она сунула папиросу в рот, щелкнула зажигалкой…

— Подарите кусочек дыма.

Из зарослей одичавшей сирени вышел мужчина в синей милицейской форме с погонами лейтенанта и с полевой сумкой через плечо. И человек этот, и его сумка, и странные слова — все это было и знакомо, и понятно, и ожиданно… Кто знает, может, ради одной лишь этой встречи Лина сбросила свой вещмешок на деревянную платформу у подмосковного поселка, примыкавшего к графскому парку, и осталась тут?..

В свете фонарей над стоянкой такси у главного входа клубился падающий снег. Огромный стеклянный улей, к которому слетались самолеты, жил своей обыденной жизнью. По плоскостям аэровокзала сновали пассажиры. Пройдя ряд багажных весов с хвостами очередей, Кира вошла в зал ожидания, длинный, полупустой. Вдали светилась стойка кафе-бара, там уютно поблескивал кофейный автомат. Буфетчик налил Кире чашечку кофе и стал обходить немногочисленные столики, собирая грязную посуду.

Со свистом и громом приземлился лайнер где-то за снежной пеленой, пронизанной лучами прожекторов.

В репродукторе девушка кашлянула и сказала:

“Внимание. Совершил посадку самолет Ил-86, прибывший рейсом 364-м из Хабаровска”.

Кира поспешила допить кофе, пошла к выходу из зала. Буфетчик проводил ее оценивающим взглядом: эффектная деловая женщина в пальто из мягкой кожи с отделкой из меха ламы.

Пассажиры хабаровского рейса входили по одному, толкая стеклянные двери, и тотчас же отряхивались от снега. Кира, стоя у стены, пропускала женщин не глядя, к мужчинам присматривалась: все-таки столько лет прошло — могла бы и не узнать…

— Вы меня ждете, девушка?

Кира обернулась.

— Ах, извините!

Спрашивающий, нагловатый юнец, понял, что ошибся.

— Да ей лет тридцать, не меньше, — доложил он довольно громко поджидавшей его компании.

Кира не удержалась от улыбки: если бы тридцать…

В этот момент он вошел, хромая. Его хромоту она бы ни с чьей не спутала. Большеголовый, в распахнутой лохматой сибирской шубе и в свисающем до колен мохеровом шарфе. Шапку, такую же лохматую, как шуба, он снял и встряхнул так, что брызги полетели прямо на Киру. Конечно, это он. Только волосы с тех пор, как она видела его в последний раз, изрядно поредели и стали какими-то трехцветными.

Кира шагнула от стены к свету. Не увидеть ее теперь он не мог. Их взгляды встретились.

— Кира?.. Кирюшенька! Кира Кирилловна! (Она утонула в сибирской шубе). Дай я тебя расцелую! Ну, красавица! — Профессиональным жестом фотографа он повернул ее лицо, чуть притронувшись к подбородку. — Королева! И годы не берут. А я еще помню, когда ты вот такая была… Не больше этого чемоданчика!..

В руке он держал дипломат, кейс-“атташе”, весьма примечательный с виду: не черный, а темно-вишневый с застежками под черненое серебро.

“Пассажиров, прибывших из Хабаровска рейсом 364, — сказала почему-то сердито девушка в репродукторе, — просят пройти в третью секцию для получения багажа”.

Он заспешил. Достал пачку визитных карточек:

— Вот тут мои координаты.

Кира с интересом рассматривала прямоугольничек глянцевой бумаги.

— Не ожидала? Как графья живем! Могём и вам изготовить такие визиточки. Своя рука владыка… А пока вот тут на обороте черкните телефончик, мадам. Можно личный, можно и служебный. — Из того же кармана достал пачку фломастеров, один протянул Кире: — Возвращать не надо. Сувенир.

— Спасибо.

— Будь счастлива, лапушка! — Он снова со смаком расцеловал ее в обе щеки и погрозил пальцем: — Если ты еще раз исчезнешь с горизонта на целых двадцать лет, дядя Вася обидится.

Кира задержала его руку в своей.