Лора влетела в столовую, шелестя своим шелковым платьем, когда мистер и мистрис Монктон заняли уже свои места за обедом.

— Вот мое «розовое», — сказала молодая девушка, указывая на свое роскошное платье ярко-розового цвета, разукрашенное бесчисленным количеством лент и кружев, — я думала, что вы захотите взглянуть на. мое розовое платье, да и притом же мне очень хочется знать, какого вы о нем мнения. Это совсем новый розовый цвет. Ланцелот говорит, что в этом новом розовом цвете я похожа на земляничное мороженое, но оно мне нравится. Это платье для парадного обеда, — прошептала она как бы оправдываясь перед мистером Монктоном, — так мне захотелось посмотреть, какой оно эффект будет производить. Только, разумеется, это платье для парадных выездов. Поперечная оборка великолепна — не правда ли, Элинор?

Большое счастье — на этот раз по крайней мере — что мисс Мэсон обладала большою способностью вести разговор монологами, а иначе самое скучное молчание царствовало бы за этим обедом.

Монктон во все время обеда почти ничего не говорил, разве при самых необходимых случаях, но особенная нежность звучала в его голосе, когда он обращался к жене. Он никогда не имел привычки сидеть долго за десертом, но на этот раз он тотчас за дамами последовал в гостиную.

Элинор уселась на низком кресле у самого камина. За обедом она два раза смотрела на свои часы, да и теперь глаза ее невольно поднимались к часам, стоявшим на камине.

Монктон прошел через комнату и облокотился на спинку ее кресла-.

— Элинор, — сказал он вполголоса, — я очень жалею, что оскорбил тебя, можешь ли ты простить меня?

Элинор подняла на него свои ясные глаза, в них выражалась задумчивая кротость.

— Мне ли прощать тебя? — сказала она, — напротив, вы должны многое мне простить, но я постараюсь все загладить после…

Последние слова она произнесла шепотом, как будто говоря сама с собой, но Джильберт Монктон услышал этот шепот и вывел из него свои заключения. К несчастью, каждое слово, произнесенное мистрис Монктон, подтверждало только его подозрения, увеличивая его несчастье.

Он сел на противоположной стороне камина у стола с журналами и газетами и, близко подвинув лампу, погрузился, по-видимому, в чтение газет.

Но по временам огромные листы газет опускались ниже, чем следовало для глаз чтеца, и Монктон взглядывал на свою жену. Случалось, что почти каждый раз глаза Элмнор были устремлены на часы.

Открытие этого факта скоро стало мучить его. Следуя за направлением глаз своей жены, и он смотрел на медленно двигавшуюся стрелку от одной цифры к другой, и промежуток этих пяти минут для него тянулся, как пять часов. Он принуждал себя читать, но стук маятника становился между ним и смыслом страницы, на которую устремлялись его глаза, и этот однообразный звук оглушал его.

Тихо сидела Элинор на своем покойном кресле. Журналы для работ и открытые книги лежали перед нею, но она даже не принуждала себя занимать время каким-нибудь рукоделием. Лора, скучая от безделия и недостатка общества, порхала по комнате, как беспокойная бабочка, иногда останавливаясь перед зеркалом, чтобы полюбоваться вновь открытым эффектом своего изысканного наряда, который она называла: «мое розовое», но Элинор не обращала внимания на все восклицания и призывы к сочувствию своей подруги. Видя, что напрасны все ее просьбы взглянуть на разнообразные красоты газовых украшений и рюша из лент, Лора наконец вышла из терпения и воскликнула:

— Право, Нелли, я не могу понять, что с вами стало с тех пор, как вы вышли замуж, вы перестали принимать участие в интересах жизни. Вы совсем не похожи на себя, какою вы бывали прежде в Гэзльуде, до приезда Ланцелота.

При этом воззвании Монктон бросил «Атеней» и схватил «Понч». С каким-то остервенением глаза его рассматривали каррикатуры! Элинор отвела глаза от часовых стрелок, чтоб отвечать на своенравное воззвание своей подруги.

— Я все думаю о добром Морисе де-Креспиньи: может быть, он умирает в эту минуту.

Монктон опустил «Понч» и на этот раз прямо посмотрел в лицо своей жены.

А что если в самом деле ее задумчивость и рассеяние происходят от того, что ей жаль потерять этого старика, который всегда был другом ее отца да и к ней самой проявлял искреннюю любовь?

Разве этого не может быть? Нет. Ее слова обнаруживали в этот вечер более чем обыкновенную печаль при подобных случаях они и обнаруживают тайную, но глубокую борьбу, которую нелегко скрыть или преодолеть. Неизвестно, долго ли он мог, сидя над газетами, раздумывать свое горе и мучения, но вдруг он вспомнил, что утром еще получены чрезвычайно важные бумаги из Лондона, которые он непременно сегодня же должен прочитать. Отодвинув лампу, он встал и, уходя из гостиной, сказал жене:

— Элинор, я ухожу в кабинет заниматься. Мне было бы гораздо приятнее провести вечер здесь, но я должен непременно заняться делами и допоздна просижу за ними. Не хочешь ли и ты пойти наверх и посидеть около меня?

— Нет, разве только ты особенно этого желаешь.

— Ни в каком случае. Добрый вечер. Прощайте, Лора.

Даже прощаясь с мужем, Элинор неловко взглянула на часы. Было без четверти десять.

— Ведь ни разу и он не взглянул на мое «розовое», — проворчала Лора, когда дверь затворилась за ее опекуном.

Едва успел Монктон уйти, как Элинор тотчас же встала. Ее лицо пылало ярким румянцем, в глазах сверкал огонь.

— Я пойду спать, Лора, — сказала она отрывисто, — я очень устала. Покойной ночи.

Вместе с этим она взяла свечу, зажгла ее и поспешно вышла из гостиной прежде чем Лора успела сделать какое-нибудь замечание.

«И совсем не похоже, чтоб она устала, — рассуждала Лора сама с собою, — а скорее похоже на то, что она на бал собирается, или у нее начинается скарлатина. Я думаю, что вот и у меня был такой же вид, когда начиналась у меня скарлатина и когда Ланцелот делал мне предложение».

Пять минут спустя, после того, как пробило десять часов, осторожно отворилась дверь парадного подъезда и мистрис Монктон в шерстяном бурнусе украдкой вышла из дома, закутав голову капюшоном своего бурнуса. Тихо затворила она за собою дверь и, не оглядываясь назад, бросилась по каменному тротуару через двор, оттуда по садовой дорожке в калитку и в темную чашу леса, который отделял Толльдэль от замка Мориса де-Креспиньи.

Холодный февральский ветер дул прямо в лицо Элинор, когда она проходила через лес. Ни одной звездочки на темном, сером небе, раскинувшемся над этим пустынным местом. Черные массы елей и сосен шли сплошною стеною вдоль узкой тропинки, таинственный шум, причудливые завыванья зимнего ветра разносились по темной чаще леса и казались еще явственнее среди безмолвия ночного.

Давно уже не случалось Элинор оставаться одной в потемках, но и прежде она никогда не была одна в такой темной глуши. Мужества у нее было, как у молодой львицы, но вместе с тем она была в высшей степени нервозна и впечатлительна, и ужасна была для нее эта торжественная ночь в пустынном лесу, где раздавался свист и вой зимнего ветра. Но глубокая преданность к покойному отцу была выше всех женственных ощущений в этом молодом сердце. Не останавливаясь, она шла все вперед, крепко закутываясь в свой теплый бурнус и прижимая руки к сильно бьющемуся сердцу.

Неравнодушно шла Элинор, одолевая ночную темень и лесное одиночество, но с сердцем полным преданности и самоотверженности, с геройским величием души, возвышенной любовью, сквозь огонь и воду готова была она пройти, если б только эта пытка могла доставить ясное доказательство ее любви к несчастному самоубийце в Сент-Антоанском предместьи.

«Дорогой, милый папа! — шептала она, — я не скоро приступаю к деятельности, но никогда ничего не забывала — нет! Никогда я не забывала, что ты лежишь в этой жестокой негостеприимной могиле! Долго я ждала, но теперь не хочу более ждать: в эту самую ночь я все открою».

Ей казалось, что Джордж Вэн, разлученный с ней страшною бездною могилы, стоит рядом с ней, чтобы быть свидетелем ее дела и слышать ее слова.