Несколько минут помолчала Элинор й потом со страстною пылкостью сказала ему:

— Джильберт, я хочу видеть Мориса де-Креспиньи, непременно хочу его видеть! Я должна его видеть наедине!

С удивлением посмотрел на нее мистер Монктон. Откуда взялась такая внезапная энергия, такая настойчивая пылкость, от которой бледнело ее лицо и замирало дыхание? Дружелюбное чувство к больному, женственное сострадание к немощам старика, никак не могли внушить такого страстного порыва.

— Ты желаешь видеть Мориса де-Креспиньи? — спросил Монктон с нескрываемым удивлением, — но зачем же, Элинор, тебе так хочется его видеть?

Мне надобно сказать ему такую вещь, которую он непременно должен узнать прежде, чем он умрет.

Монктон оцепенел от удивления, внезапный свет, казалось, озарил его, свет, который показал ему жену в отвратительном свете.

— Ты желаешь сказать ему свое настоящее имя? — спросил он.

— Сказать мое имя? — да, — отвечала Элинор рассеянно.

— Но для чего же?

Мистрис Монктон немного помедлила, потом, задумчиво смотря на своего мужа, сказала:

— Это моя тайна, Джильберт, даже тебе я не могу сказать ее теперь, но надеюсь скоро все разъяснить и, может быть, даже сегодня вечером.

Монктон закусил нижнюю губу и отошел от своей жены, насупившись. Он оставил Элинор у камина и в угрюмом молчании стал ходить взад и вперед по комнате.

Потом вдруг повернулся он к ней и сказал с раздражительною решимостью, которая окончательно охладила ее робкую доверчивость и заставила опять спрятаться в себя.

— Элинор! — во всем этом есть что-то такое, что жестоко огорчает меня. Между нами стоит тайна и тайна эта слишком долго продолжается. Зачем было тебе полагать условием, чтобы твоя настоящая фамилия была скрыта от Мориса де-Креспииьи? Зачем ты показывала ему особенное внимание с первого появления в эти места? Зачем теперь, когда говорят о его близкой смерти, ты непременно хочешь его видеть? Элинор! Элинор! Причиной всему этому, может-быть, только недостойное, самое гнусное, самое корыстолюбивое чувство.

Элинор посмотрела на своего мужа и как будто оцепенела от ужаса, стараясь напрасно уловить смысл его слов.

— Корыстолюбивое, гнусное чувство! — повторяла она медленно полушепотом.

— Да, — отвечал Джильберт, с жаром, — почему ты не была бы похожа па других? То была моя вина, мое заблуждение, моя безумная мечта, когда я думал, что ты не похожа на других? Точно то же было и с другою женщиной, которая обманула меня, как не дай Бог быть обманутым еще и тобою. О, Элинор! — я был безумен, когда, забыв прошлое, не воспользовавшись уроком опытности, я опять поверил женщине — поверил тебе! Я ошибся, еще раз ошибся, но на этот раз мое заблуждение еще ужаснее, потому что на этот раз мне казалось, что я поступал обдуманно, принял все предосторожности. Но на деле вышло, что и ты похожа на всех других. Если все женщины корыстолюбивы, то ты еще более других, потому что тебе не довольно было пожертвовать своею любовью для того, чтобы сделать, как это называют, выгодную партию — нет! ты не довольствовалась тем, что приобрела богатство от мужа, ты еще добиваешься получить наследство от Мориса де-Креспиньи.

Элинор Монктон ухватилась обеими руками за голову, отбросив назад густые массы своих волос, как бы желая этим движением рассеять тучи, отуманившие ее душу.

— Я добиваюсь получить наследство от де-Креспиньи?

— Да, это понятно: отец воспитывал тебя в этих мыслях. Я слыхал, как упорно он строил воздушные замки на пустых надеждах получить наследство от своего, друга, он приучил и тебя разделять эти надежды, он завещал их тебе как единственное имущество, остававшееся после него.

— Нет! — воскликнула Элинор, вспыхнув, — не надежды завещал мне отец, умирая. Не говорите более об этом, мистер Монктон, не говорите! Сегодня я не в силах выносить этих слов! Если вы можете иметь обо мне низкое мнение, то мне остается в настоящее время только необходимость вынести это бремя. Я знаю, что я очень виновата перед вами, что я была очень невнимательна к вам с тех нор, как стала вашей женой, и вы имеете право дурно думать обо мне. Но душа моя была до того переполнена другими мыслями, что все остальное носилось передо мною как сон.

Монктон со страхом посмотрел на жену. В ней было что то особенное, чего он прежде никогда не замечал. До сих пор он видел только какою она обладала силою воли, чтобы сдерживать свои чувства, но теперь казалось ему эта сила воли начала ослабевать. Напряжение было слишком велико, и натянутые нервы начинали опускаться.

— Ни слова более об этом, — кричала она умоляющим голосом, — ни слова более не говорите! Это скоро пройдет.

— Что такое скоро пройдет? Отвечай же Элинор? — спрашивал ее муж.

Но Элинор, ничего не отвечая, закрыла лицо руками и, сдерживая рыдания, бросилась из комнаты, прежде чем муж мог повторить свой вопрос.

Монктон посмотрел вслед за нею с выражением сильной тревоги.

«Как сомневаться еще в истине? — думал он, — ее видимое возмущение против приписанного ей намерения добиться наследства ясно показывает, как несправедливо это обвинение. Но это замешательство, эти слезы и тревога — все обличает истину! Нет, ее сердце никогда пе принадлежало мне! Она вышла за меня замуж с твердою решимостью исполнять честно все обязанности жены и сохранять ко мне верность. Я верю ей — да, несмотря ни на что, я все-таки верю ей! Но любовь ее принадлежит Ланцелоту, Ее любовь! Как я желал достигнуть этого! Как я надеялся на это блаженство! Но вся ее любовь принадлежит жениху Лоры. Что может быть яснее этих отрывистых слов, которые она с такою тревогою произнесла: „Это скоро пройдет, это скоро пройдет“? Что это значит, если не то, что свадьба и отъезд Ланцелота скоро положат конец этой жестокой борьбе?»

Растроганный такими предположениями, Монктон почувствовал, как жалость прокрадывалась в его сердце. Да, он чувствовал к ней жалость! Он чувствовал жалость к этому молодому, беспомощному существу, которое вверено судьбою его покровительству. Не он ли стал между прекрасным юношей и любовью невинной девушки? Не он ли, явившись пред нею в отчаянную минуту, заставил ее впасть в заблуждение, в такое страшное заблуждение, которое ценою честной преданности в продолжении целой жизни, он не в состоянии вознаградить.

«Она согласилась быть моей женой под влиянием минуты, она ухватилась за меня в своем беспомощном одиночестве! И печальное настоящее ослепило ее насчет будущности. Инстинкт доверчивости, а не любви, привлек ее ко мне, а теперь, теперь, когда нет ни отступления, ни возврата, ничего, кроме бесконечных тяжелых годов, которые она должна проводить с нелюбимым человеком, теперь бедное дитя испытывает такие муки, которые она не в состоянии теперь скрывать даже от меня!»

Монктон расхаживал взад и вперед по обширной гостиной, размышляя обо всем этом. Иногда он с горькою улыбкою взглядывал на все эти признаки богатства, которые так роскошно разбросаны были вокруг него. На каждом шагу вся эта роскошь тяжело бросалась ему в глаза.

«Будь моя жена похожа на легкомысленную Лору, может быть, мне удалось бы сделать ее счастливою. Роскошные наряды, брильянты, картины, богатая мебель — все это было бы достаточно для счастья пустоголовой женщины. Если бы Элинор вышла за меня замуж под влиянием корыстолюбивых расчетов, то, наверное, она поспешила бы воспользоваться моим богатством. Она наряжалась бы в брильянты, которые я ей подарил, и не выходила бы из модных магазинов по крайней мере, в первое время нового положения. Но она одевается так просто, как последняя мещанка, и если тратила свои деньги, то только на то, чтобы доставить удовольствие своему бедному другу, музыкальной учительнице».

Раздался второй звонок к обеду, и Монктон прошел прямо в етоловую в пальто и без большого аппетита к изысканным блюдам, стоявшим перед ним.

Элинор заняла обыкновенное место хозяйки. На ней было темное коричневое платье, немножко потемнее ее каштановых волос, и ее белые плечи блистали, как слоновая кость в бронзе. Она умыла голову и лицо холодною водою, и ее приглаженные блестящие волосы были еще мокрые, она была очень бледна и серьезна, но на ее лице не было и следов жестокого волнения, только резкая черта вокруг ее рта показывала твердую, непоколебимую решимость.