Дрожащие пальцы Элинор судорожно теребили брелки цепочки часов. Она с трудом удерживала свое волнение.

— Но кому же достанется все богатство? — спросила она с замирающим дыханием, — не слыхал ты этого, Джильберт?

— Нет, моя милая, свидетель при духовном завещании подписывается не читая его, да и вообще не принято, чтобы свидетель знал содержание духовной. Я видел, как бедный Морис де-Креспиньи подписывал слабою рукой свое имя и сам приложил свою твердую подпись на указанном мне месте, не задавая вопросов. Для меня достаточно знать, что я не имею участия в этом документе.

— Но не сказал ли чего-нибудь Морис де-Креспиньи, из чего бы ты мог догадаться кто будет…

— Морис де-Креспиньи ничего не сказал такого, что могло бы хоть несколько пояснить его намерения. Видно было, что его радовала мысль, что духовная его сделана и дело закончено. Лауфорд желал увезти с собой документ, по старик упорствовал в желании сохранить его у себя, говоря, что желает еще пересмотреть его, чтоб удостовериться, вполне ли выполнены его намерения как в духе, так и в букве. Бумагу он положил под подушку и лег спать с видом совершенного удовольствия. Я думаю, что он до своей смерти успеет опять повторить несколько раз такую же комедию.

— Может быть, он еще уничтожит это завещание? — спросила Элинор с озабоченным видом.

Двойная опасность грозила, что Ланцелоту Дэрреллю достанется наследство: он может получить его просто, если оно отказано ему по завещанию, и он возьмет его, как законный наследник, если дед умрет не сделав завещания.

— Да, — отвечал Монктон равнодушно, — старик может переменить свои мысли, если проживет столько, что успеет раскаяться в этом новом распоряжении. Но я сомневаюсь, чтобы он мог дожить до этого.

— Но ты сам, Джильберт, разве ты не имеешь идеи о том, кому может достаться это наследство?

Монктон улыбнулся.

Этот вопрос касается вас, Лора, гораздо больше, чем кого-нибудь из нас.

— Какой вопрос? — спросила мисс Мэсон, выглядывая из-за большой законченной работы, которую она показывала синьоре Пичирилло.

— Мы говорим о наследстве Мориса де-Креспиньи, милая моя, верно, и вам интересно знать кому оно достанется?

— О да, разумеется, — отвечала молодая девушка, — я должна интересоваться выгодами Ланцелота. Известно, что ему должно достаться наследство и что никто не имеет права лишить его этого, и тем менее эти противные старые девы, которые прогнали его в Индию против его воли. Я, право, боюсь, что он когда-нибудь на старости лет поплатится жестокими и разными болезнями от ужасного климата в Индии. Разумеется, он должен получить наследство, а между тем мне приходит иногда в голову мысль, что гораздо было бы лучше, если бы он остался беден. При богатстве, может быть, он никогда не станет великим художником. С какою радостью я поехала бы с ним в Рим и вечно сидела бы у его мольберта, пока бы он работал, расплачивалась бы за счета в гостиницах и за все расходы путешествия, и за все, за все, собственными моими деньгами! Это было бы для меня гораздо приятнее, чем видеть его помещиком. Я не буду любить его, если он станет настоящим помещиком. Он стал бы ходить на охоту, носить длинные сапоги с отворотами и отвратительные кожаные штиблеты, точно какой-нибудь мужик, собравшийся на охоту. Ненавижу помещиков! Сами посудите, во всех поэмах Байрона и помину нет о помещиках и этот отвратительный муж в Локслейском замке, показывает вам, какое мнение и Теннисон имеет о помещиках.

Мисс Мэсон возвратилась к синьоре и к своему шитью совершенно довольная, что решила вопрос на свой лад.

— Он не будет похож на корсара, если ему достанется Удлэндс, — пробормотала она уныло, — ему надобно сбрить свои усы, если выберут его в судьи. Что выйдет хорошего из его серьезных разговоров с браконьерами? Народ никогда не станет уважать его, если он не будет носить скрипучих сапог и огромных брелков на цепочке.

Элинор продолжала свои допросы.

— А ты тоже думаешь, Джильберт, что Морис де-Креспиньи оставит свое богатство Ланцелоту Дэрреллю?

Монктон, поддаваясь злому гению, который иногда бывал его спутником, посмотрел на жену несколько подозрительно, но ее глаза встретили этот подозрительный взгляд спокойно без всякого смущения.

— Зачем тебя так интересуют это богатство и Ланцелот Дэррелль? — спросил он.

— Со временем я это тебе скажу. Но теперь ты должен сказать мне: думаешь ли ты, что все это имение достанется мистеру Дэрреллю?..

— Я думаю, что это очень правдоподобно, это факт, что Морис де-Креспиньи сделал новую духовную, шесть месяцев спустя после возвращения молодого человека, и, по-моему, это доказывает, что предубеждения старика смягчились и что он изменил прежние распоряжения в пользу сына своей племянницы.

— Но Морис де-Креспиньи очень редко видал Ланцелота Дэррелля?

— А может быть, и не очень, — отвечал мистер Монктон холодно, — я могу ошибиться в своем предположении, но ты желала знать мое мнение и я выразил его откровенно. Пожалуйста, переменим разговор, я ненавижу всякую спекуляцию и толки о том, кому достанется достояние мертвеца, что касается до выгод Ланцелота Дэррелля, то мне кажется, что в романтической болтовне Лоры, есть некоторая доля здравого рассуждения. Может быть, для него было бы лучше всего остаться бедным человеком и уехать в Италию на несколько лет, чтобы заняться своим искусством.

Говоря эти слова, Монктон пытливо посмотрел на свою молодую жену, как бы думая прочесть на ее лице неудовольствие при мысли о продолжительном отсутствии Ланцелота Дэррелля.

Но Джильберту Монктону не удалось прочитать на лице жены тайну ее сердца, напрасно он наблюдал за нею: бледный и задумчивый вид ничего не говорил мужу, искавшему ключ, чтобы разгадать эту загадку.

Почти непреодолимое влечение внушало Элинор Монктон желание прямо отправиться к смертному одру Мориса де-Креспиньи и сказать ему: «Ланцелот Дэррелль есть тот злодей, который был причиною жестокой смерти вашего друга. Именем прошлого, умоляю вас, отомстите за горькие обиды, нанесенные вашему старому другу!»

Тяжела была борьба, но благоразумие одержало наконец победу, и Элинор покорилась совету своего преданного раба и союзника. Она знала теперь, что Ланцелот Дэррелль виновен, но она это знала с той минуты, когда увидела его в первый раз на Уиндзорской улице. Задача ее состояла в том, чтобы достать доказательство верное, которое могло бы убедить старика. Вопреки непреодолимому желанию приступить к безотлагательной деятельности, Элинор вынуждена была сознаться, что улика альбома недовольно сильна, чтобы обвинять Ланцелота Дэррелля.

Ответ молодого человека против такого обвинения довольно легко было предвидеть.

Что может быть легче как сказать: «Роберт Ланц не мое имя. Рисунок, украденный из моего портфеля, не мне принадлежит и я не обязан отвечать за действия человека, сделавшего этот рисунок».

И против такого ясного опровержения ничего нельзя было представить, кроме бездоказательного подтверждения одной Элинор, что Ланцелот и неизвестный живописец один и тот же человек.

Тут ничего не оставалось делать, как только следовать совету Ричарда Торнтона и — ждать.

Ждать! Какой это тяжелый труд! Эта тайна заставила Элинор чуждаться мужа, сделала ее несчастною в обществе Лоры Мэсон от сознания, что она замышляла расстроить счастье своей доверчивой подруги, даже в дружеской беседе с Элизой Пичирилло ей было неловко и невесело. Тревожно и печально бродила Элинор Монктон по обширному дому, который стал се собственностью и томилась страшным нетерпением, чтобы достичь конца, как бы он ни был мрачен. Каждый день, а иногда и несколько раз в день, она заглядывала в свою комнату и открывала свое бюро, в котором хранились обличительные рисунки и письмо ее покойного отца. Почти с ужасом она думала, что по какому-нибудь адскому влиянию у нее украдут эти вещи прежде, чем она воспользуется ими, как орудием своей мести. Так тянулись дни за днями. Вот прошла неделя после приезда Ричарда, вот и другой как не бывало; вот уже и половина февраля — а все еще ничего не сделано.