— А куда она денется? — откашлявшись, что бы немного придти в себя, вопросом на вопрос ответила Анька. — В шкафу вон лежит, со старыми одежками…

— Я так и думал, — улыбнулся Егор Алексеевич.

— Вяземского ты нам подослал? — спросил, отвлекая на себя внимание, Паша. — И зачем же?

— Не подослал, а попросил пообщаться, — без тени улыбки в этот раз сказал Пухов. — Надо же было выяснить, что вы за люди, если люди вообще, и как мне с вами себя держать…

— Ну, и подслушивали весь наш разговор, естественно… — прокомментировал Паша.

— А как бы вы поступили на моем месте? — спокойно парировал Егор Алексеевич. — А теперь, наверное, можно и поговорить начистоту? В разумных пределах, естественно…

— То, что "мы пришли с миром" говорить не надо? — ядовито улыбнулась Анька, перехватывая инициативу.

Она очень не любила, когда её выводили из равновесия такими вот трюками, как вопрос про маску. Да и вообще всем поведением этого белобрысого дядьки.

— Не надо, — серьезно ответил Пухов. — Декларации о намерениях меня не интересуют…

Музыка оглушала, заставляла чувствовать себя погруженным полностью в мир звуков, упругих, как каучук, тесных, как новые ботинки, всеобъемлющих, как божий взгляд на грешную землю. В голове отдавались гулкие, для кого-то полные смысла слова, безукоризненным узором вплетенные в ритмичные аккорды.

Странная была песня. Можно было слушать музыку, забыв про вложенные в нее стихи, а можно — прислушиваться к полным смысла рифмам и строфам, забывая о мелодии и ритме. И еще… отлетая от замшелых кирпичных стен звуки заливали собой все пространство старого, лишь слегка, косметически, подремонтированного цеха, будто ледяная, свежая, но и вместе с тем застоялая вода глубокого черного омута, на дне которого бьют ключи. По заполненному музыкой пространству пустого цеха — лишь голые стены остались от знаменитой когда-то инструменталки — метались то яркие, будто вспышки салюта, то тусклые, будто подернутые дождевой пылью осенней ночи, разноцветные лучи софитов и сценических прожекторов. И эти дерганные, постоянно перекрашивающие людские лица в разные оттенки, лучи света создавали в цеху атмосферу ирреальности, некой потусторонности происходящего. Впрочем, свой весомый вклад в общее действо добавляла и песня…

На высоко, в три-четыре человеческих роста, поднятой от пола платформе, пританцовывая, нелепо изгибаясь и взмахивая руками, двигалась пара мальчишек, возрастом чуть за двадцать, длинноволосых и взъерошенных, а еще двое спрятались от жадных, ищущих глаз танцующих внизу, на полу цеха: один за нагромождением барабанов ударной установки, второй за чем-то похожим на синтезатор, но громоздким, увитым многочисленными проводами, уползающими, как невиданные змеи, куда-то прочь с платформы в темноту.

На покрытом плиткой из мраморной крошки серо-голубого оттенка с изморозью полу подпрыгивали, размахивали руками и ногами в такт музыке, выкрикивали что-то задорное и веселое сразу несколько сотен девиц и мальчишек от шестнадцати до двадцати лет: наголо обритых и коротко стриженных, лохматых, как музыканты, и со средней длины волосами, толстеньких, худых, красиво и не очень сложённых. Впрочем, некоторые из них лишь делали вид, что танцуют, совершая какие-то невероятно сложные, изломанные телодвижения и редко попадая в нужный ритм, а кое-кто, сгрудившись своей, отдельной компанией, громко переговаривался или молча получал удовольствие от музыки модной, редко выезжающей на периферию вокально-инструментальной группы.

По бывшему цеху волнами разливался запах молодого, здорового пота, недорогих одеколонов и духов, женской косметики, спиртного. Даже сильная, предназначенная для ликвидации совсем других, производственных запахов, цеховая вентиляция не справлялась, скорее просто перемешивая воздух в помещении, чем освежая его.

Широко раскрытыми глазами оглядывая совершенно невероятную по её сложившимся об этом обществе представлениям публику, Анька умело протиснулась среди танцующих к дальней, противоположной от входа стенке, где под ровным, неярким светом обыкновенных лампочек обосновался бар. "Буфет, — напомнила сама себе Анька. — Здесь нет баров, нет барменов. Есть буфеты: станционные, ресторанные, даже домашние и вот такие — на танцульках. А танцульки так и не получили буржуинских прозвищ: дансинг, дискотека… Нет тут "загнивающего влияния", вот так-то…"

Ловко пристроившись на высоком табурете, переплетя ноги так, что казалось будто одна обвивает другую, как змея ствол дерева, Анька благосклонно, но не свысока, тонко выдерживая нужную грань, кивнула молодому буфетчику в темно-синей блузе:

— Мальчик, налей-ка мне коньяку граммов сто, а лучше — сто пятьдесят, — попросила Анька, доставая из нагрудного кармашка модненького френча пачку местных сигарет.

Темно-синий мгновенно придвинул к ней по лакированной поверхности стойки прессованного хрусталя круглую пепельницу и уточнил:

— Какого именно?

— А у вас здесь такое разнообразие? — удивилась Анька, пошарив глазами по выставленным за спиной буфетчика и оригинально затененным разномастным и разнокалиберным бутылкам.

— Для вас — да, — спрятал чуть льстивую улыбку за легким наклоном головы темно-синий. — А молодежь обыкновенно коньяк не пьет, не доросли еще до таких напитков…

Прозвучало это очень по-хозяйски, мол, знаю, кому и что здесь наливать, кто какую дозу освоит, кому можно, а кому и нельзя повторить.

— Тогда — по твоему усмотрению, — кинула ответно Анька. — Я себя таким уж знатоком не считаю, чтобы просить только определенную марку…

Буфетчик отвернулся, быстро поколдовал над какими-то бутылками и фужерами, закрывая спиной поле своей деятельности, и через минуту продвинул Аньке по стойке маленький подносик. В пузатом коньячном бокале плескались сто пятьдесят граммов напитка, рядышком стояло маленькое блюдечко со свежим, тонко нарезанным лимоном и миниатюрной горкой сахарной пудры.

От удивления Анька округлила глаза и даже покачала головой. Пытаясь все принимать так, как оно есть в этом мире, она просто не могла ожидать такого сервиса в захолустном буфете провинциального танцзала, переделанного из освободившегося инструментального цеха. Ожидался скорее уж огромный выбор портвейнов и вермутов местного разлива, мутноватых и излишне крепких для обыкновенного вина.

Положив уже подкуренную сигарету в пепельницу, Анька обмакнула лимончик в белоснежную пудру, чуть помедлила и резко, в два глотка, выпила весь коньяк, закусив кисло-сладким лимонно-сахарным вкусом слегка обжигающий гортань напиток.

Буфетчик, искоса пронаблюдавший за процессом, сделал глазами "О!!!", Анька подмигнула ему и интернациональным жестом — большой палец вниз, в направлении рюмки — показала: "Повторить!" Требование её было тут же исполнено, но девушка не стала пить также поспешно и лихо вторую порцию коньяка. Организм еще только-только начал справляться с первой, от желудка к голове поползло приятное, мягкое тепло, глаза начала заволакивать легкая обворожительная дымка…

В этот момент на табурете напротив, прервав анькину начинающуюся маленькую эйфорию, очутилось нечто странное. Длинные, иссиня-черные волосы до плеч, коротко, почти наголо выстриженные виски, в художественном беспорядке тщательно взлохмаченные и стоящие дыбом пряди на затылке. Тонкие черные брови, особенно бросающиеся в глаза на бледном, почти белом от макияжа лице девушки, неожиданные густые темно-фиолетовые тени на веках, почти черная губная помада. И множество серег в левом ухе, и зачем-то вставленная в мочку правого крупная английская булавка. Одета девушка была в тесную темно-зеленую блузу, обтягивающую её худенькое тело так, что возбужденные крупные соски на маленьких грудках едва не разрывали материю. Такими же узкими, тесными были и черные брючки, заправленные в полусапожки, окованные декоративным металлом.