— Шурочка человек правильный, — строгим тоном встал на защиту Александры Часовщик и тут же смущенно добавил: — Вот только, что же это я буду девушку-то напрягать по такому делу? Огонька мне разведет — уже порядок, удовольствие, так сказать.

— А сам что же? и огонек уже развести не можешь? — без тени ехидства поинтересовалась Анька. — Дело-то простое, это тебе, небось, не сейфы ломать…

— Да-да, — без всякой особенной реакции на намек о своем прошлом ответил Часовщик. — С железом всегда труднее, оно упрямее… А огонь мне не поддается. Ежели хотите узнать "как" — расскажу, а вот ежели вам любопытно "почему", то тут уж не ко мне вопросы…

— Ну, тогда расскажи, — серьезно попросила Анька. — Только сначала расскажи, и так, что бы понятно было, как ты попал в лагерь?

— Как в лагерь попал — история долгая, больше на автобиографию похожа будет, — слегка замялся Часовщик, видно было, что не очень ему хочется некоторые стороны своей жизни открывать при Александре, вряд ли он хотел что-то этакое скрыть от Паши или Аньки. — А вот про то, как в… ну, в обстоятельства такие… попал — расскажу. Наливай еще, мил-человек, выпьем-закусим, возьмем по сигаретке, и я начну…

"Стой, кто идет?"

Паренек прогуливающийся по нейтралке со старым, обшарпанным симоновским штурмгевером в руках был совсем молоденьким, зеленым. "Небось, войну никаким боком не зацепил, — подумал Часовщик, продвигаясь привычным маршрутом прямо на солдатика. — Брат старший и тот к концу из школьного возраста не вышел. А отец, видать, погиб где-то, мать дома теперь одна, ждет сына… а он — вот тут, по нейтралке гуляет…" На патрулирование между двумя оградами из колючей проволоки в четыре кола наряжали обычно "молодых", тех, кто только-только начинал служить. Старшие уютно устраивались на вышках, в теплых тулупах, с запрещенными уставом сигаретками, при пулеметах. А молодые топтали ноги по мокрому снегу.

— Чего орешь-то? — спросил Часовщик, приблизившись. — Не узнал что ли?

— Как не узнать? Узнал, конечно, — отозвался совсем не по Уставу охранник. — Только положено так — окликать. В армии, небось, служим…

— Ну, служи-служи, — буркнул Часовщик. — Открывай калитку, мне на дежурство пора. Сегодня пароль — Корсика.

Часовщик подозревал, что назначающий пароли лагерный кум на самом деле не просто любит и уважает географию, а вспоминает те места, в которых он побывал за время своей беспокойной службы. Вспоминает и — называет, назначая паролем, то Милан, то Черногорию, то Бухарест… Сегодня пришел черед Корсики.

"А что ж, почему это нашим разведчикам в войну, а то и после, не побывать на острове Наполеона? — подумал Часовщик. — Чего уж там такого для них интересного не знаю, но…"

Закинув на плечо штурмгевер, охранник завозился с несложным, но капризным замком на небольшой калиточке, выводящей протоптанную от бараков тропинку на ту сторону колючки, вроде бы, как на волю, а на самом-то деле просто на продолжение зоны. Ближайшие от "Белых ключей" пятьдесят километров давным-давно были объявлены особой территорией, и даже промышленный городок на самой границе этой территории перевели на военное положение. Появление там любого нового человека без отметки в военной комендатуре приравнивалось к чрезвычайному происшествию… со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— А правда, гражданин хороший, что вы любые часы починяете? — полюбопытствовал охранник через плечо.

По молодости лет, по неопытности он еще не знал, как надо бы разговаривать с охраняемыми заключенными, да и не ощущал особой разницы между "бычком" Семой Рыбиным по прозвищу Сом, любителем подраться и побузить, из третьего барака и "смотрящим" авторитетом, которым и был Часовщик-Чехонин.

Обижаться на него за это было бы глупым, а учить уму-разуму прямо здесь, между двумя рядами колючки — бесполезно, потому Часовщик только хмыкнул в бородку и согласился:

— При желании всё, что человек сделал, починить можно… или восстановить. Было б умение в руках и инструмент.

Несмотря на свое высокие положение в лагере и воровские заповеди, Часовщик работой не брезговал, впрочем, выбирая необременительную и для себя лично интересную. Ну, вот, как эти суточные дежурства в тоннеле, когда можно было побыть одному, без постоянного присмотра десятков и сотен глаз. Или починка часов во время дежурств.

— У меня… это… ну, отцовские еще часы остались, — проговорил охранник, распахивая перед Чехониным калитку и глядя на зека какими-то по-детски жалостливыми глазами. — Он на фронте… где-то под Бухарестом… а вот часы… они уже лет десять не ходят, просто лежат дома… как память… А вы тут нашему комвзвода его "Павла Буре" починили, он рассказывал, говорил — даже в Самаре ни один часовщик не брался, а вот вы…

— Под Бухарестом, говоришь… — задумчиво, будто прицениваясь, протянул Часовщик. — Я, знаешь ли, тоже на румынском фронте повоевал… Чего так смотришь? Думаешь, мы, воры, в войну только по лагерям да в тылу по складам шуровали? А кое-кто и кровь проливал…

— Так вы… это… — охранник окончательно смутился, уже не зная, как сказать и просить.

— Ну, пускай высылают твои часы, — согласился Чехонин. — Посмотрю на досуге, что с ними можно сделать. Досуга-то у нас тут у всех — до Страшного Суда…

И, не дожидаясь ответа, привычно пошагал по пробитой в снегу тропинке за небольшой перелесок в полукилометре от колючки. Солдат, позабыв затворить калитку, смотрел ему в спину, обтянутую серым, казенным ватником, и думал, что и среди заключенных попадают приличные люди, не только оторви и брось по лагерям мотается, да всякая шпана и убийцы. Вот тот же Часовщик, человек для всех авторитетный, а не брезгует простому молодому солдатику помочь. Поможет — не поможет, уже дело третье, а готовность высказал, можно сказать, уважение проявил.

А Чехонин уже забыл, выбросил из головы этот разговор с солдатиком, ведь помогал людям он не от душевной щедрости или природной тяги к благодеяниям, а от простой лагерной скуки, чтобы скоротать бесконечное время отсидки. И, шагая по жесткому и рыхлому, чуть хлюпающему под ногами сыростью снегу, он забормотал себе под нос: "Вот идет за вагоном вагон, С мерным стуком по рельсовой стали, С пересылки идет эшелон Спецэтапом в таежные дали…" Как большинство безголосых людей, Часовщик петь любил страстно, но делал это чаще всего наедине с собой, да и то негромко.

Он успел дважды наговорить слова этой песенки, почему-то полюбившейся в лагере в последнее время всем зекам, пока тропинка в снегу не привела на небольшую полянку, вернее сказать, пологий овражек, густо обросший кустарником. В летнюю пору, которую Часовщик не застал в лагере, наверное, вся эта прогалинка полностью скрывалась от глаз, но сейчас, сквозь голые ветви кустов отчетливо было видно и нетронутый снег по краям, и тропу, ведущую к невысокому срубу колодца, изготовленному из серого, угловатого железобетона. Крышка на колодце была под стать срубу — тяжелая, массивная, внушительная. На боку её, прикрытая жестяным козырьком, виднелась обыкновенная кнопка звонка, будто бы на дверях в квартиру где-нибудь в Москве или Петрограде.

Чехонин, подойдя к колодцу, трижды нажал на кнопку, оповещая своего сменщика о прибытии, а потом, скинув прямо на снег небольшую заплечную котомку, принялся орудовать рычагом домкрата, приподнимающего крышку. Конечно, при необходимости проделать эту операцию можно было и с помощью мощных электромоторов, причем, как снаружи, так и изнутри, но, во-первых, по указанию начальства, а, во-вторых, по фронтовой еще привычке, Часовщик предпочитал беречь механизмы. У любого из них ограниченный ресурс, а человек — что ж, отдохнет и снова готов к применению…

В мрачной бездне открывшегося колодца, у самого его края, дальше не позволяла кромешная темнота, виднелись грубоватые металлические скобы, вмурованные прямо в бетон и служащие лестницей.