- Покуда на Западе беснуются разные там Кукрыниксы (наверное, он имел в виду не группу советских художников, а Ку-Клус-Клан), на лодках, на хрен, все оборвато и ничего не объяснено. А в это время командиры с замами (замполитами) ходят по пирсу под мышку (очевидно, под ручку), а матросы тем временем пьянствуют водку!

 Другой наш замполит во время проведения политзанятий с офицерами, был искренне потрясен, узнав, что декабристы и участники декабрьского восстания 1905 года в Москве- это совершенно разные люди. Я подозреваю, что в душе он нам так до конца не поверил, и по сей день по-прежнему считает, что именно этому пролетарскому событию Пушкин посвящал свои стихотворения.

 Хотя в семье не без урода. Я встречал в своей флотской жизни двух замполитов, которые выпадали из их общего числа и лишь подтверждали правило, будучи исключениями, поскольку отторгались и средой политработников. Один, Владимир Александрович Патраков, был уважаем нами за то, что это был сильный, умный, образованный, а главное, что являлось, в принципе, невозможным для замполита, порядочный человек. Я знаю от общих знакомых, что он и сейчас добился многого в жизни и пользуется уважением тех, кто с ним работает. Другого просто любили. Он закончил не школу профсоюзов, а исторический факультет ЛГУ, был горький пьяница и талантливый художник. Пил он, по-моему, из-за постоянных разногласий со своим политическим начальством, так как органически не мог доносить и вообще делать гадости людям, с которыми вместе ходил в океан, в отличие от других политических коллег.

 Помимо строевых и политических начальников, фактора, так сказать, объективного, был еще и субъективный фактор, воспитывавший любовь к морю у офицеров Ленинградской военно-морской базы, живших в Ленинграде, а служивших в Кронштадте- это дорога домой и на службу.

 В те годы дамбы к острову Котлин, где стоял «Полюс», еще не было, и сообщение с Кронштадтом осуществлялось по Финскому заливу. До конца сентября еще было терпимо - ходили Метеоры от Тучкова моста, и за сорок минут можно было приехать в Кронштадт. Но когда наступала глубокая осень, дорога до службы занимала почти три часа в один конец, поскольку надо было ехать на электричке до Ломоносова, затем автобусом до парома, и уж только потом на пароме-ледоколе. Для этого приходилось вставать в полшестого утра. Недосыпание носило хронический характер. В электричке боевое офицерство спало. Спало, как уставший пролетариат, стараясь использовать для сна каждую возможность. Здесь явно сказывался богатый курсантский опыт. Вообще в экономии минут для сна некоторые кадровые офицеры проявляли просто удивительную изобретательность. Так, старпом Крузенштерна, мой сосед по Купчину, гордился тем, что спит на полчаса больше меня, хотя ехать нам по времени было одинаково. Он достигал этого за счет тщательно продуманных, подготовленных и отработанных длительными тренировками действий. Это выглядело так: утром, не умываясь и не бреясь, он всовывал по звонку будильника руки в заранее приготовленный блок из рубашки, тужурки и шинели, впрыгивал в брюки, затем в ботинки, и, застегивая на ходу рубашку, тужурку, брюки и шинель, выходил из дома. Чистил зубы, брился и пристегивал форменный галстук он уже на пароходе. Время от подъема до выхода из дверей подъезда занимало у него не больше пяти минут. Покажите мне гражданского, способного на такую четкую организацию жизни!

 К моменту выхода из электрички народ просыпался и готовился к штурму автобуса от поезда до парома. Можно было, конечно, идти пешком, всего пять минут, но влезть в единственный автобус, который подавался к электричке, было делом чести для настоящего офицера. Как правило, побеждала молодость. Моряки в звании старше капитан-лейтенанта даже и не пытались ехать автобусом, потому что они не могли устоять под решительным натиском молодых лейтенантов.

 Зато возвращение домой, особенно в конце недели, часто превращалось в праздник, а иногда и в широкое масленичное гулянье. По пятницам, отъезжая домой на выходные, офицеры старались скрасить тяжести службы прошедшей недели тем, что, сойдя с парома и придя на платформу электрички в Ломоносове, перед отъездом посещали щель. Речь идет совсем не о заведении, аналогичном купринской Яме, что многие могли бы подумать. Это была всего лишь узкая часть вокзального буфета, имевшая выход прямо на платформу электропоезда. Обстановка там была самая спартанская. Поперек прохода стоял оцинкованный прилавок, на котором стояли двухсотграммовые стаканы и вазочка с самой дешевой карамелью. Господа офицеры подходили к стойке, получали стакан водки и карамельку из рук продавщицы с необъятными формами и отходили в сторону, чтобы истово, не спеша, выпить его и просветлеть лицом, прислушиваясь к тому, что происходит там, внутри себя. Было обязательно ощутить то блаженное состояние, когда Боженька босыми ножками по Душе прошел, столь необходимое славянской православной природе. Этот настрой духа примирял в тот миг задерганного за неделю разными придирками начальства вояку со всем миром, позволял ему увидеть все величие мироздания и всю мелочность и суетность его повседневной жизни на службе и дома. Хотелось постоять на платформе электрички, вдохнуть холодный, сырой осенний воздух с Финского залива и не спеша закурить, чтобы чуть-чуть придать изысканную горечь табака букету пьянящего осеннего вина .

 Во всем чувствовалась военная четкость и организованность, чем-то даже эта сцена напоминала времена парусного флота, когда матросы перед обедом дисциплинированно подходили по-очереди к вестовым получить свою порцию водки. Часто, поразмыслив о смысле жизни и о службе, офицеры приходили к выводу, что зарасти оно все г….ом, и снова вставали в конец очереди, повторяя все сначала. Иногда совершалось до пяти-шести подобных кругов, и некоторые добирались домой за полночь.

 Летом, за неимением щели на пристани Метеоров, офицеры брали с собой с парохода на дорожку. Обычно удобно разместившись в креслах кормового салона и поставив на дипломат бутылку со спиртом, господа офицеры наслаждались жизнью. От широты русской души они часто вовлекали в свой круг других пассажиров, иногда не только людей, но и братьев меньших. Мой сослуживец Саша Толкачев вспоминает:

 - Едем как-то домой Метеором, ну, ясно, на дипломате закусь, по одной уже приняли. Настроение, сам понимаешь, расслабленное. И тут в салон входит мужик, а на плече у него сидит мартышка. Мы обрадовались, загоготали: Макака, макака! Мужик улыбнулся и отвечает: Не макака, а мартышка. Ну, мы сразу решили ее угостить, стали ей совать закуску. Мужик руками замахал и как закричит: Не надо ее кормить, наестся, потом будет гадить, где попало! Тут механик говорит: А может тогда выпьет?, и в шутку протягивает ей бутылку со спиртом. А мартышка ее как схватит, у механика из рук вырвала, и давай пробку зубами выгрызать. Механик обалдел, мужик пытается у макаки бутылку отобрать, ругается, а та не отдает. Ну, потом бутылку все-таки отобрали, сели, еще по одной приняли, мужику с макакой, понятно, налили. Он рассказал, что работает на КМОЛЗе (морской завод в Кронштадте), мартышку привез еще моряком из рейса, жена сейчас на даче, обезьяну терпеть не может. Вот и приходится домашнее животное возить с собой на работу. Самое трудное в дороге - это не дать морякам накормить мартышку всякой дрянью. А иногда и напоить. Говорит: Боюсь, что совсем сопьется.

 Женевская конвенция - документ, который, в частности, определяет гуманное отношение к военнопленным, так трактует отношение к взятым в плен военным врачам. Их определяют словом no combat, то есть невоенный. Или, как говорили наши штурмана, которые на судне исполняли нагрузку специалистов по международному праву - некомбатант. Так вот, по этому пакту народов пленные доктора работают в госпиталях для военнопленных, могут проживать вне лагеря и даже, в некоторых случаях, им может быть сохранено личное оружие. Таким образом, хотя военные врачи и носили офицерские погоны, но в полной мере боевыми офицерами не являлись, а несли в себе некое светлое, гуманное начало на суровой военной службе. И первая реакция на нарушение Устава у него должна была быть не строевая, а гуманистическая. Помните, когда в квартиру к профессору Преображенскому ввалилась группа жилтоварищей во главе со Швондером, он сделал им следующее замечание: