Дорога ко дворцу вела через тихий парк с заросшими тропинками, погнутыми оградами и затянутыми у берегов ряской прудами. Помню, что если даже шел на разнос к начальству, то все равно обо всем забывал, когда не спеша проходил мимо пруда, в водах которого отражался дворец. Шел и восхищался тем, что российские архитекторы всегда считали воду неотъемлемой частью архитектурного сооружения и, по сути, творили, как важную архитектурную деталь, отражение здания, то зеркально-неподвижное, когда можно рассмотреть каждый завиток капители на колоннах, то зыбкое и загадочное, словно мираж в пустыне, когда отражаются лишь колеблющиеся контуры. Умиротворяющая осенняя красота старого парка примиряла офицера с тяготами и лишениями военной службы и давала возможность забыть о мелочах, о неустроенности быта, о грубости начальства и глупости матросов. Вечная красота, сотворенная природой и человеком, водворяла мир в душе. Способному увидеть ее она помогала остаться человеком.

 Несмотря на то, что я закончил заведение, выпускающее кадровых морских офицеров, представление о корабельной службе у меня было смутное. Первое мое знакомство с корабельным бытом состоялось после второго курса, когда я проходил практику на учебном корабле Перекоп. Из корабельной практики я вынес главное для будущего настоящего моряка - годен. Я с удивлением узнал, что морская болезнь у меня вызывает лишь зверский аппетит и только очень тянет на солененькое, совсем как при токсикозе первой половины беременности.

 Второе знакомство с корабельной или, как чаще принято было говорить корабля…ской жизнью, случилось уже после пятого курса, во время стажировки на Камчатке. Там я узнал основополагающий постулат теории и практики жизни корабельного офицера: Любовь к морю у офицера воспитывается созданием ему невыносимых условий жизни на суше.

 Зная этот главный постулат, офицер уже не боится ничего в жизни и смело идет в смертный бой за Родину с готовностью …не пожалеть крови и самой жизни!.. - как гласят слова присяги.

 А начиналась моя докторская карьера на судне, которое уже давно стояло у стенки и готовилось уйти в моря лишь через пять месяцев. Именно тогда, в Кронштадте, во мне и начала формироваться любовь к морю, поскольку условия существования на берегу медленно, но верно становились невыносимыми.

 Самый большой вклад в формирование любви к морю у офицера вносило береговое командование. Для меня всегда флотское офицерство делилось на две неравные части: корабельные офицеры - профессиональные моряки, с одной стороны, и береговые начальники, часто демонстрирующие беспредельную неграмотность и такое же самодурство, с другой. Во всяком случае, они искренне не позволяли скучать офицеру на корабле.

 Каждодневная корабельная служба у причальной стенки монотонна. Романтику в ней может увидеть только лишь очень восторженный юноша. Тебя вечно донимают какие-то проверяющие, которым скучно сидеть в штабе, и они приходят под видом идиотской проверки маркировки гальюнных швабр или нумерации унитазов выпить на пароходе казенного спирта. При этом они никогда не могли сказать прямо, зачем пришли; начинали злиться, как все пьяницы, у которых горит душа, кричать, что швабры не маркированы, документация по ним полностью запущена, а лейтенанта надо расстрелять на юте (палуба на корме), где на Потемкине малодушные офицеры- интеллигенты так и не смогли расстрелять матросов, не любивших макароны по-флотски. Потом, как мы знаем, несколько лет спустя пролетарии-матросы легко расстреляли офицеров-интеллигентов. И поделом - нечего на военной службе делать умное лицо и изображать гуманиста.

 Когда незваные гости с берега слышали сакраментальную фразу: Пройдемте в мою каюту и посмотрим остальные документы, их лица светлели. А увидев в каюте у доктора на столе запотевшую, из холодильника, бутылку со слегка разведенным спиртом, начинали задумчиво говорить, что, похоже, у лейтенанта не все плохо с документацией по службе, и вообще, судя по всему, занятия с боевыми санитарами проводятся регулярно. Именно боевые санитары и накрывали на стол, пока я вешал комиссии лапшу на уши в санчасти.

 Уже через месяц молодого офицера, пришедшего посвятить себя всего службе Родине, охватывало чувство полной бессмысленности в отношении многого из того, что происходит вокруг. Да, наверное, это и не случайно, ведь уже наступила эпоха, когда начало рушиться коммунистическое государство с его предписанной и навязанной моралью. И, устав от бессмыслицы происходящего, офицеры начинали жить по уже выверенным до них флотским принципам:

 -- не делайте умное лицо, вы же офицер;

 -- стоящее дело само сделается, а не стоящее и делать не стоит;

 -- не спеши выполнять приказание, ибо может быть команда «отставить»

и бессмертное:

 -- куда матроса не целуй, у него везде ж…па .

 Если разносило начальство, то следовало постараться не воспринимать начальственный бред всерьез, а думать о чем-нибудь приятном. Как говорится, расслабьтесь и получите удовольствие. Точнее всех об этом говорил боцман Витя: Наше дело телячье - обоср….ся и стой. Я частенько выдавал в таких случаях офицерам две таблетки триоксазина - препарата, подавляющего отрицательные эмоции. Они становились просто непробиваемыми для любого начальственного гнева.

 В результате моей врачебной антиначальственной деятельности наш старпом (старший помощник командира), человек очень эмоционально нестабильный, однажды выпил сразу шесть таблеток этого препарата, правда, без моего ведома. Приведя тем самым себя в состояние прямо-таки космического равновесия и покоя, он во время очередной проверки довел начальника штаба ЛенВМБ до сердечного приступа. Надо было видеть, как на глазах ничего не понимающих наших экспедиционных начальников маленький адмирал прыгал вокруг высокого и упитанного старпома Лени и кричал, срываясь на петушиный крик:

 - Вы что, идиот!!! Вы идиот, или! вы!! Где!!!?

 Леня смотрел на адмирала с благожелательной и безмятежной улыбкой, как взрослый смотрит на капризного ребенка.

 Он потом вспоминал: Так мне интересно было смотреть, как адмирал скачет вокруг, что я только боялся, как бы не засмеяться. А главное, мне казалось, что и себя, и адмирала я вижу вообще со стороны. От этого еще смешней было.

 Правда, я горжусь тем, что начало приступа у адмирала началось от общения с доктором. Нахальный старший лейтенант медицинской службы не захотел дипломатично признать, что познания адмирала в медицине очень глубоки, как в том его убеждала свита штабных офицеров. Адмирал относился к той породе начальников, которые искренне верили уверениям подчиненных в том, что товарищ начальник все знают, все умеют и везде-то были. Помните анекдот про Никиту Сергеевича Хрущева, когда он, попав со свитой в темное место, недовольно восклицает:

 - Темно, как у негра в ж…пе!,

 А один из его льстецов тут же прогибается и елейно говорит:

 - Все-то вы, Никита Сергеевич знаете, везде-то вы побывали!

 Так вот и доктор, по молодости, конечно, вместо того чтобы прогнуться, взял да и, как дважды два, доказал, что адмирал в медицине - полный дурак, и что в лазарете на сломанную ногу накладывается гипсовая повязка, а не шина Дитерихса, как он настаивал, которую накладывает медицински неграмотный санитар на поле боя. В этот момент за моей спиной стояли десять боевых санитарок - все наши корабельные женщины, и поэтому на их глазах я не мог позволить какому-то береговому начальнику- невеже быть умнее меня.