— Но зачем ты постригся? — спросила Флоренс.

— Потому что сначала, как я уже говорил, и не думал брать эту роль… — Стоя перед зеркалом, он взял бутылочку с лосьоном для снятия косметики, смочил ватный тампон и с нескрываемым удовольствием принялся стирать с лица грим. — Режиссер ходил за мной, ходил… уговаривал принять его предложение. Поэтому я еще до прочтения сценария коротко остригся в надежде, что это заставит его отступиться от меня раз и навсегда.

— Но уловка, судя по всему, не удалась?

— Нет. Он меня сразу раскусил и со смехом напомнил, что Неистовому Джеку так или иначе пришлось срезать локоны, когда он отправился воевать. — Джекоб потрогал затылок. — Такой мой вид идеально подходит для последней сцены, где я солдат… Вернее сказать, играю солдата, — поправился он, пожимая плечами, будто смутившись своего столь смелого заявления, хотя Флоренс сочла его телодвижение проявлением ложной скромности.

Освободившись от грима, Джекоб переместился к раковине с одной стороны туалетного столика, налил воды и погрузил в нее лицо до самого горла, смывая остатки крема-основы.

— Уф, уже легче, — произнес он, изучающе разглядывая в зеркале свое мокрое лицо. — Но вот чего мне очень хочется, так это принять душ. Подождешь немного? Я быстро.

— Конечно. — Флоренс начинала терять самообладание.

При виде полураздетого Джекоба вновь дали о себе знать ненужные воспоминания, которые она упорно старалась похоронить в душе. Сверкающие капли воды на его лице, волосах и груди напомнили то время, когда он плескался у раковины в ее присутствии — при обстоятельствах постыдных и в то же время восхитительных.

Джекоб, повернувшись вполоборота, посмотрел на нее искоса, и Флоренс поняла, что он тоже вспомнил прошлое, тот непринужденный ритуал омовения.

— А знаешь, это было так чудесно… — Голос у него был тихий, резонирующий, как и в тот день, когда она купалась в блаженстве. — Почему ты не хочешь признать это, Флоренс?

Наверное, она догадывалась, что момент откровения настигнет ее рано или поздно. Джекоб, якобы сомневающийся в своих актерских способностях, на самом деле был человек бесстрашный. Вряд ли бы он отказал себе в удовольствии заставить ее вновь пережить тот эмоциональный стресс десятилетней давности.

Он теперь полностью повернулся к ней: с плеч свисает белое полотенце, в глазах — вызов, еще более пугающий из-за короткой стрижки, подчеркивающей зрелую суровость его черт. Шальное благодушие Джека Дарвиля, плейбоя эдвардианской эпохи, слетело с него вместе с париком.

Методика самоконтроля за физиологическим состоянием организма оказалась бесполезной перед натиском его воли. Флоренс покраснела, сердце в груди загрохотало, колени подкосились, тело опалил жар, вселивший в нее ужас и сладостную дрожь. Уверенность и здравый смысл, которые она столь тщательно пестовала в себе, развеялись, словно дым, и, как ни хотелось ей отвергнуть предположение Джекоба, солгать она не могла.

— Да… Чудесно… Не отрицаю, — с запинкой промолвила она, уткнувшись взглядом в свои записи, будто искала в них спасения от неминуемой катастрофы. — Но это был единичный случай. Подобного больше не повторится, Джекоб.

— А разве я сказал, что жажду повторения? — язвительно парировал он, нанося удар с присущим ему хладнокровием, затем отвернулся и стал собирать одежду с туалетными принадлежностями, будто совершенно позабыв о ее присутствии.

Джекоб исчез в крошечной ванной, располагавшейся за перегородкой, а Флоренс, собрав в кулак остатки здравого смысла и воли, сидела и боролась с навернувшимися на глаза слезами, а также с собственными ногами, стремившимися поскорей унести ее из фургона.

Ужасная правда заключалась в том, что она действительно страстно желала близости с Джекобом.

Снедаемая обидой и негодованием, Флоренс на протяжении многих лет упорно гнала от себя приятные воспоминания о Джекобе, убеждая себя, что тот единственный раз, когда они были вместе, — плод ее чрезмерно живой фантазии, иллюзия, игра больного воображения. Думать так было гораздо спокойнее и удобнее во всех отношениях.

Но от правды не убежишь, и теперь пришло время признать, что единственный случай их любовной близости, даром что нежданный-негаданный, был счастливейшим событием в ее жизни. И оттого эта близость казалась еще более непристойной, а ее последствия стали источником нестерпимых душевных мук. Инициатива принадлежала Джекобу, причем, зная, что он преследовал корыстные цели, она и сама не понимала, как могла испытать такое неописуемое блаженство. С беднягой Дэвидом, с грустью думала Флоренс, все было куда прозаичнее.

А ты можешь представить, чтобы Рори оказался столь же блестящим сексуальным партнером? — гнусно нашептывал некий тайный голос. Она задумывалась о возможности завязать более тесные отношения со своим соседом, который формально считался ее возлюбленным, но переступить черту пока не решалась, хотя знала, что симпатичный, чуткий, добрый Рори, наверное, мог бы составить счастье любой женщины, которая доверилась бы ему. Тем не менее ее, однажды познавшую исступление ураганной страсти, не очень-то прельщала перспектива тихой безмятежной идиллии.

Ошеломленная горькой правдой, Флоренс поднялась и, чтобы успокоиться, стала мерить шагами фургон, стараясь не думать об обнаженной фигуре своей ненавистной "Немезиды", принимавшей душ за тонкой перегородкой.

В тот вечер они с Джекобом остались одни. Все остальные обитатели дома, включая Дэвида, отсутствовали — по какой причине, она, убей, не помнит: событие, изменившее ее жизнь, вытеснило из памяти все сопровождавшие его обстоятельства. Джекоб держался с подозрительным дружелюбием, был на редкость сговорчив, и после пары бокальчиков дешевого бодрящего вина они неожиданно взглянули друг на друга в совершенно ином свете. По крайней мере, ее взору Джекоб предстал совершенно другим. Теперь-то Флоренс знала, что он просто претворял в жизнь свой тайный коварный замысел.

Сидя на коврике в своей комнате перед пылающим камином, она вдруг подняла голову и увидела, что Джекоб смотрит на нее огненным взглядом, который обжигал сильнее, чем жар камина. Она открыла рот, собираясь заговорить, но Джекоб поднес палец к ее губам. Теперь, анализируя случившееся десять лет назад, Флоренс искренне полагала, что, заговори кто-нибудь из них в тот момент, очарование мгновения было бы нарушено и ничего бы не произошло. Она осознала бы, что готова уступить мужчине, который, в сущности, был всегда с ней груб, питал к ней беспричинную ненависть и всячески старался поссорить ее с любимым. Но никто из них не заговорил, и Джекоб, убрав палец, завладел ее губами, ладонью поддерживая ей голову, чтобы она не уклонялась от поцелуя.

Он целовал ее искусно, с наслаждением, но не властно. Его энергичный язык будто уговаривал ее подчиниться ему. И когда он наконец оторвался от ее губ, она судорожно вздохнула. Но не оттого, что ей не хватало воздуха. Она жаждала продолжения.

— Ты даже не представляешь, как давно я мечтал об этом, — пробормотал Джекоб, все еще зарываясь пальцами в ее волосы; его светло-синие, как цветки барвинка, глаза едва не ослепляли ее своим блеском. Флоренс и слова не успела вымолвить в ответ, а он уже вновь целовал ее, лаская губами лицо, подбородок, шею.

Заглушив в себе голос разума и чувство вины, Флоренс обняла его, ладонями исследуя сквозь футболку линии его спины и плеч. Джекоб был худ, но чутьем пробудившейся в ней женщины Флоренс распознала таившуюся в его членах силу и грацию. Не отдавая отчета своим действиям, она запустила руки под его футболку и стала массировать гладкую бархатистую кожу.

— О да, — проурчал он и, чуть отстранив Флоренс от себя, тоже занялся ее футболкой. Она подняла руки, помогая ему раздеть себя. Он расстегнул бюстгальтер, и в следующую секунду она уже почувствовала на своих грудях его ладони, теплые губы, подвижный язык, ласкающий соски.

Это было так не похоже на ее любовные игры с Дэвидом, так волнующе — особенно потому, что она позволила себе недозволенное. В каждом движении Джекоба, в каждом прикосновении его губ и рук чувствовалось что-то бесовское. Время словно растянулось, искривилось, перевернулось. Казалось, он целую вечность целует и ласкает груди, и вместе с тем она и опомниться не успела, как он уже осторожно опрокинул ее на спину, укладывая на коврике, и расстегнул сначала пуговицу, затем молнию на джинсах, без мальчишеской неуклюжести быстро освобождая ее от одежды.