— Солдаты, — отвечаю вполголоса, отходя от стены. — Нам нужен хлеб и еще кое-что из продуктов.

— Так заходите, — она пропустила нас вперед, закрыла за нами дверь. Я включил карманный фонарик.

Женщина одобрительно промолвила: «хорошо», а когда открыла дверь в хату — там уже горел свет.

Возле кровати, с которой, как видно, она только встала, стояла белокурая средних лет женщина, набросив на себя халат.

— Мама, кого ты привела? — В голосе ее чувствовалась тревога.

Перед ней были незнакомые люди в серых русских шинелях, шапках-ушанках, с толстоствольными автоматами. Лицо у меня заросло, посерело, на одной ноге сапог, другая — обвернутая портянкой. Генка с тонкой, вытянувшейся из широкого воротника шеей — только глаза светятся лихорадочным блеском. Что и говорить, мы представляли собой необычное зрелище.

— Солдаты! Разве сама не видишь, люди с оружием, — ответила старуха.

— Что им нужно?

— Хлеб, продукты.

— Но у нас же нет хлеба. Почему ты им не сказала?

— Жаль, что нет, — вмешался я в разговор.

— Да уж так не будет — найдем что-либо, — успокоила старуха.

В дверь из другой комнаты показалось заспанное лицо девочки лет пятнадцати-шестнадцати. Придерживая на груди наброшенный на плечи халат из дешевого расцвеченного материала, она с любопытством рассматривала нас.

— Мама, пригласи их сесть, — обратилась она к женщине, что стояла возле кровати.

— И правда, что же вы стоите у порога, проходите, садитесь, — засуетилась старуха, которая открывала нам дверь. — Это моя внучка, — показала она на девочку, — а это дочь.

— Спасибо, вот и познакомились. А где же ваши мужчины? — Я оперся о спинку стула, наступив коленом больной ноги на его сиденье.

— У вас больная нога? — как бы спохватившись, сочувственно спросила старуха.

— Да так — пустяки, — ответил я неопределенно.

Я посмотрел на подвешенную к потолку керосиновую лампу, и мне показалось, что она раскачивается, прыгает. Голод мутил сознание.

— Вы спрашиваете, где наши мужчины? — повторила она взволнованно. — Их нет! И у вас, очевидно, где-то есть матери, сестры, а вы здесь. Значит, и в ваших семьях дома нет мужчин. Вы — русские? — неожиданно спросила она.

— Русские. Боитесь?

— Нет. Что нам страх? Горе — вот наша беда. — Она подошла ко мне совсем близко. Испещренное морщинами старческое лицо, сгорбленные плечи, черные от работы руки — весь вид ее невольно вызывал уважение, сочувствие и доверие.

— Вы спрашиваете, где наши мужчины? — повторила она. — Их проглотила война! Мой муж погиб на русском фронте в 1915 году. Ее муж, — она показала на свою дочь, — тоже погиб на русском фронте в 1942 году. А где погибнет ее муж? — уже со слезами на глазах говорила она, показывая на внучку.

Почувствовав, что в этом доме нам не угрожает никакая опасность, мы с Генкой присели. Старуха подошла ко мне вплотную, положила руку мне на плечо. Это было так неожиданно, что я растерялся, не знал, что мне делать.

Этот жест, слезы, слова ее были так трогательны. Сначала мне показалось, что хозяйка упрекает нас за то, что ее муж и муж ее дочери погибли от русских пуль. Но нет, не то хочет сказать эта старая, по всему видно, прожившая нелегкую жизнь, немка.

— Где погибнет ее муж? — вся дрожа и плача, не в силах сдержать себя, повторяла она.

— Не нужно, бабушка. Успокойся, — обняв ее рукой за плечи, утешала внучка. — У меня ведь нет еще мужа — зачем же так…

— Они отнимут его у тебя, когда он будет. Они отберут! Когда этому наступит конец…

— Тише, мама, нельзя же так! — теперь уже и дочь подошла к старухе. Они еле успокоили ее, усадили на стул.

Возможно, впервые за долгие годы своей жизни в условиях террора, возненавидев войну и ее организаторов, старая немка высказала то, что было у нее на душе. Высказала открыто, не боясь.

Перед нами тоже впервые за все годы войны предстало лицо совершенно иной Германии, той Германии, которой приходится расплачиваться за развязанные бойни воинствующими фанатиками.

— Завтра заберут и ее, — уже спокойным голосом продолжала старуха. Она встала со стула и обняла свою внучку. — Трудовая повинность! Она завтра оставляет нас, моя любимая Эльза!..

Теперь уже слезы блестели на глазах всех трех хозяек — и внучки, и ее матери, и бабушки.

— Скоро всему этому придет конец, — сочувственно сказал я.

— Скорее бы, нет сил терпеть! — Старуха вытерла слезы.

Мы почувствовали себя в этом доме как среди своих людей. Согретые домашним теплом, совсем размагнитились, забыв об опасности.

— Надо же так случиться — как раз вышел хлеб, — наконец спохватилась старуха, вспомнив, за чем мы пришли. — Чем же вас накормить? Можно сварить картошку, поджарить яичницу.

— Мы не можем столько ждать. Это опасно и для нас, и для вас.

— Ничего. В нашем доме солдат нет, хотя во всех других они расквартированы. Вам повезло, что вы попали именно к нам. По соседству живет моя сестра, но вы обходите этот дом. Они — нацисты, богатые, с нами и знаться не хотят.

Женщина начала чистить картошку, здесь же, в этой комнате, была и плита. Оглянувшись на дочь — та как раз поправляла занавески на окнах, чтобы в просвет нельзя было подсмотреть, что делается в хате, — сказала ей ласково:

— Иди, Эльза, ложись спать.

— Хорошо, мама, — ответила она. И уже ко всем: — Спокойной ночи.

Брикетные шарики разгорелись довольно быстро. Пламя лизало дно кастрюли с аппетитными картофелинами. У меня текли слюнки. Генка напрягал все силы, чтобы не уснуть.

— Много солдат в вашей деревне? — осторожно поинтересовался я.

— Хватает, — кивнула старуха, нарезая сало. — В каждом доме по два-три человека. Наша хата малая, старая, разместиться негде, потому к нам никого и не послали. Оно и лучше — меньше забот.

— Будем ждать? — спросил меня Генка.

— Подождем. Хоть раз поедим горяченького.

— Не беспокойтесь, у нас никто не бывает, — догадалась старуха, о чем идет речь. — Теперь ночь!

— Время военное — всякое может случиться. Мы же тут не в гостях.

— Все будет хорошо. Если что — через эти двери можно прямо в сарай, а там есть выход в сторону леса.

Да не беспокойтесь. В лесу хуже, более опасно. Солдаты патрулируют дороги, сколько раз лес прочесывают — все ловят русских парашютистов, но не слышно было, чтобы поймали.

Старуха повернула шипящие шкварки. Забренчала, подпрыгивая, крышка на кастрюле — вода закипела.

— В деревне всех предупредили, что в лесу прячутся русские парашютисты, — снова заговорила старуха.

— Ходят слухи, что они всех убивают, кто только попадет под руку. Правду они о вас говорят? — глядя на нас, спросила дочь старухи.

— Как вам сказать. Мы действительно русские солдаты, но мы никого не убиваем, если против нас не подымают оружия.

— Значит, вы оставите нас живыми? Не нужно бояться? — с доверчивой улыбкой продолжала она.

— Это зависит только от вас самих, — ответил я.

— Ого! Я вижу, вы с зубами. — Она внимательно окинула меня с ног до головы.

— С нашей стороны вам ничто не угрожает.

— Перестань, Грета. К чему этот разговор, — развела руками старуха.

Она переложила поджаренное сало в тарелку, а на сковородку разбила полдесятка яиц. Запах пищи пьянил нас. Каждая минута, казалось, тянулась бесконечно.

Наконец за сто с лишним дней — первый настоящий ужин, в теплом доме, за столом, как бывало у матери.

Мы ели молча, сдерживая себя, стараясь сохранить достоинство, не выглядеть жалкими, голодными. Женщины наблюдали со стороны.

— Запьете чаем? — спросила старуха.

— Все пойдет! — ответил ей Генка.

— Если вы останетесь у нас до следующей ночи, то мы можем испечь для вас хлеб.

Такое предложение было настолько неожиданным, что мы с Генкой с удивлением посмотрели на старуху, не зная, что ей ответить. Всегда немцы как можно скорее стремились выпроводить нас, когда мы заходили в их дома. И это было понятно. А здесь… Трудно было поверить ушам своим.