Интересно, если писать о себе на сайт знакомств, то какими словами? Чтобы привлечь тех, кого нужно?
Митчелл отошел от окна, сел к компьютеру, задумался.
Мы все ищем свою Судьбу, и почти каждый — не под тем фонарем,
быстро настрочил он.
Хм. Красиво.
Больше всего на свете я люблю книги. Люблю читать. Думаю, я единственный мальчик на всю Америку, кто в двенадцать лет прочел Томаса Манна от корки до корки. Уроки физики, химии, биологии я просиживал с тетрадкой, раскрытой поверх какого-нибудь романа. Однако я — узник настроения, каприза, мгновения: любимых авторов меняю как перчатки. Но никто не повлиял на меня сильнее, чем Сэлинджер, «Над пропастью во ржи», такое емкое средоточие истины о мире, что куда там Библии! С поэзией сложнее. В детстве я был не особенно в ней силен и долго ее не ценил. А когда случайно купил кассету со стихами Т.С. Элиота, понял: мне нужно слышать стихи, чтобы их почувствовать. (Правда, затем я узнал, что Элиот и Эзра Паунд — фашисты, и кассету выбросил. Я бываю очень необъективен!) С тех пор многое изменилось, и я давно считаю поэзию одним из высших наслаждений, дарованных богами. Не то чтобы я был религиозен.
Моя первая бывшая жена — ее предки, среди прочих, основали Нью-Амстердам, — протестантка. В прошлом; теперь она гуманистка или что-то в таком духе. С моей точки зрения, общение с Богом не должно совершаться прилюдно, но поскольку я же уверен, что религиозные верования — дело сугубо индивидуальное, то не смею высказываться на счет церковных конфессий. Простите и помолитесь за меня, если я оскорбил ваши чувства.
Лучше вернемся к литературе. Меня завораживают русские писатели. Я прочел всего Бориса Акунина, переведенного на английский язык, и сам издал два необычных альбома одной странной русской. Я знаю, что величайший поэт и писатель России — Пушкин, но всегда предпочитал Достоевского. Вероятно, оттого, что в отличие от него легко закрываю глаза на темные стороны человеческой натуры — зато гораздо более скептично отношусь к идее покаяния.
Вторую жену я как-то забыл. Немногое в жизни меня устрашает или отвращает. Но она спала со своей лучшей подругой. По законам жанра это следовало делать мне.
Детей у меня нет.
Так получилось, что с годами я стал отшельником. В молодости, когда первый раз был женат и у нас было мало места, друзья и родственники наезжали со всей Америки. Теперь я могу разместить у себя полк, но никто меня не навещает. Наверное, не хотят бродить из угла в угол по огромному пустому дому. В гостиной гигантский диван — спи хоть по трое в три ряда: я люблю лежать, а не сидеть. Правда, глупо принимать гостей лежа. Наверху в спальне большая-пребольшая кровать. Зачем? В комнатах мебели очень мало. Иногда мне кажется, что я живу в романе Достоевского.
Достоевский писал о душе. Я специально прочел две книги, посвященных понятию «русская душа». Они нисколько не приблизили меня к осознанию этой концепции, но определенно подтвердили: русская культура, как никакая другая, овеяна таинственностью и мистицизмом. В тех книгах я понимал все слова по отдельности, но вместе они лишались смысла. Каждый раз, когда казалось, что я начинаю что-то улавливать, автор делал резкий поворот в сторону, между тем как я по инерции продолжал ехать прямо.
Но я убежден, что у русских женщин очень красивая душа.
Считается, что они непредсказуемей и сложней по сравнению с трезвомыслящими американками. Спросите, зачем же я здесь? Потому что я не во всем ищу здравого смысла, потому что люблю накал страстей, драму — особенно в сочетании с красотой и стройностью…
Так. Митчелл хмыкнул и помотал головой. Поздравьте — выжил из ума. Он поставил в конце последнего предложения улыбочку, а потом быстро удалил «опус». Это надо же, навалять столько глупостей! Хорошо, никто не узнает. Какой-то селевый поток сознания, и все из-за Стэна Бердичевски. Почему он о нем вспомнил? Ах да, тот вчера звонил. Насчет Таты. Хочет к девяностопятилетию матери выпустить нечто вроде фотоальбома, только рисованного — подробную историю семьи, эмигрантства. И Татина манера ему как раз подходит.
И сама тоже нравится. Чертов бабник, наверное, выдумал повод, чтобы пообщаться с ней, однако не его, Митчелла, дело блюсти ее честь и вообще — почему не дать человеку заработать? Да и всему издательству: альбом будет печататься у него. Бизнес есть бизнес.
О чем кое-кто, кажется, забыл — прозанимался ерундой целый час! В Москве теперь уже десять. Надо срочно звонить.
Если Тата приедет, даже хорошо — давно не виделись.
* * *
Лео, глядя в окно, ждала, когда Антон появится из-за угла дома: они договорились, что он как раньше, в старой жизни, помашет ей на прощанье, перейдет дорогу и еще раз помашет с той стороны, с остановки.
Тело еще чувствовало его прикосновения, еще нежилось и любило его каждой клеточкой; тело было наивно, невинно счастливо. Только место за грудиной, где душа, ну, куда обычно вонзают осиновый кол, постепенно наливалось свинцом.
Неужели и он как все? Лучше б ей его такого не видеть.
Лео не хотела этого думать, но неприятные аналогии сами лезли в голову. Потому что к ней вернулся совсем не тот Антон, который недавно уехал из Москвы и потом в течение двух недель по сто раз на дню звонил из Омска. Новый Антон явился с невидимой Наташей за спиной, огромной и грозной, как Родина-мать, торжествующей в своей моральной чистоте и правоте.
— Она носит моего ребенка, — было объявлено Лео. Хорошо, не сказал: «под сердцем»; пришлось бы его убить. Хотя понятно, что пафосом он прикрывался от собственной растерянности. Привык всегда поступать как должно и быть иконой принципиальности, а тут вдруг нате: то, что правильно, ему поперек всех швов.
И сказать-то он пытался одно: что еще ничего не решил и Наташу просто так бросить не может. Надеялся, сама не захочет с ним оставаться, раз он ее не любит, но…
Интонации досказывали вместо слов: «не повезло».
Святая простота, думала Лео, неужто правда считал, что Наташка тебя отпустит — сейчас, с этаким козырем в животе? Да она бы и без ребенка попыталась меня на железной заднице пересидеть, давила бы и давила на совесть: у вас ведь «отношения»! Так она тебе и выдала открепительный талон. Если что и могло помочь, так твоя же знаменитая принципиальность — против нее точно не попрешь. Ее было в избытке, когда ты рушил нашу любовь… что ж так мало теперь?
Опять двадцать пять: история повторяется. Иван, Протопопов, сейчас вот — ирония судьбы! — собственный муж… Вечная нелюбимая баба под ногами — и обязательства! Которые почему-то важней любви и даже обыкновенной честности. Ладно старые пердуны — каждый со своей каргой по четверти века оттрубил, боком с ней сросся, тут реально больно по живому рвать, но — Антон и Наташка? Они и сошлись случайно! Если б не ее с Антоном ссора… Господи, ну почему, почему вместо свистопляски в Москве она не поехала за ним в Омск? Из какой идиотской гордости? И вот что вышло.
Счастье, что она пока ничего не говорила Протопопову; не хватало остаться совсем без поддержки. А то мало ли до чего додумается наш несгибаемый Антон.
Не надо было отпускать его из Москвы. Во всяком случае, без конвоя. Хотя вряд ли бы помогло; хоть с головы до ног оплетенный страстью, Антон рано или поздно начал бы размышлять и доразмышлялся до того же — ребенок, долг, обязательства.
Где для нее кристальная ясность, там для ее мужа — глухая стена. Лео со страхом понимала, что для Антона его ребенок свят не меньше, чем любовь к ней. А склонность к геройству и жертвенности — вообще катастрофа: ради кого и пожертвовать счастьем, как не ради ребенка? Только бы не сочли, что он эгоист. Вот главное, остальное завяжем узлом. Потому Наташка и приперлась в Москву и настаивала на встрече втроем — чтобы служить немым укором и не дать Антону ни на минуту забыть о долге. По его словам, она повторяет одно: поступай как считаешь нужным. Хитрая, расчетливая ледышка.
