На третий день знакомства она оказалась в его гостинице. Он пригласил ее посидеть в баре, и услужливое сознание Ласточки сказало: мне интересно. Я еще ни разу не была в «Интуристе». Не разговаривала с иностранцем с глазу на глаз, потягивая джин с тоником.
Выпить джина с тоником не пришлось. Дожидаясь заказа у стойки, они с Питером молча смотрели друг на друга — и бокалов, поставленных перед ними, попросту не заметили, потому что синхронно встали, не расцепляясь взглядами, и слепо направились к лифту.
Вдруг стало понятно, зачем секс. Ласточка, гордая амазонка, упоенно закидывала руки за голову, выгибала тонкую спинку и победительно смотрела вниз, на до крови закусившего губу любовника. Чего еще может желать человек? Ради этого властного счастья, ради теплого золота, разливавшегося по телу, ради звенящих звездочек, нежно щекотавших кожу, она была готова на все — ложь, преступление, предательство.
Ласточка являлась домой поздно, шальная, на ходу сбрасывала одежду и плюхалась под бок Протопопову.
— У нас аврал, я без сил, — вяло отпихивалась она и засыпала, едва успев подивиться тому, что он, кажется, верит.
— Выходи за меня, уедем вместе, Лара, — уже через неделю умолял Питер, перед поездкой в Россию прочитавший «Доктора Живаго». — Я теперь без тебя не смогу.
Уехать в Канаду? Красиво. Но… семь лет разницы — не в ту сторону. И у нее, что ни говори, семья. Сын. Протопопов хороший отец, неверный, но надежный и перспективный муж. А Питер — мальчишка. И слишком хорош собой.
Несмотря ни на что, страсть победила рассудок. Однако в день, когда Ласточка собралась объявить Протопопову об уходе, он опередил ее с новостью — сказал, что получил крупную премию и теперь они могут купить квартиру, большую и хоть в самом центре Москвы, отдать сына в платный лицей и поменять машину на иномарку.
Вероятно, и это ничего бы не изменило, если б не одно недавнее Ласточкино знакомство, состоявшееся, как ни странно, из-за Питера. Того вдруг заинтересовал вопрос, почему российская почва столь благодатна для мракобесия. Нигде в мире увлечения разного рода Кашпировскими и Чумаками не приобретают таких грандиозных, можно сказать, государственных масштабов. Питер подошел к проблеме дотошно, начал собирать сведения, беседовать со знающими людьми и сам не заметил, как не то что уверовал в колдовство, но признал существование паранормального. Он делился своими мыслями с Ласточкой, пересказывал ей всякие загадочные истории, а та от влюбленности со всем соглашалась, изумленно растопыривая глаза. В глухую деревушку под Тверью к бабушке Серафиме они поехали вместе.
Серафима была травницей, целительницей, лечила от рака и других тяжелых болезней, в том числе по фотографиям. Про нее говорили: ВИДИТ. Прошлое, будущее, карму. Не всегда, не у всех. Считалось, что если Серафима, глядя на тебя, вдруг прикроет ладонью глаза, а потом, вздохнув, шепнет: «Что-то мне сегодня тудане глядится», значит, плохой ты человек, грешник, и дело твое полный швах. Но еще считалось, что в лоб бабушка плохого никогда не скажет, наоборот, постарается вмешаться в судьбу и где можно ее подправить. Ласточка поехала посмотреть на Серафиму из любопытства, но, чтобы не кататься зря, прихватила фотокарточку матери — той последнее время нездоровилось.
Бабушка Серафима оказалась женщиной лет пятидесяти двух-трех, крепкой, бодрой, приветливой.
— Бабушка я не по возрасту, а по должности, — пошутила.
Питера она, чуть ли не кокетничая, долго расспрашивала про Канаду: как там у вас да чего. А к нам, в Россию, зачем? А-а. Ясно, ясно. Дело доброе. И сам ты парень хороший. Отцу вот только позвони при первой возможности. Нет, нет, ничего страшного. Просто позвони, справься о здоровье, старику приятно будет.
— Старику пятидесяти пяти нет, — шепнул Ласточке Питер, вроде бы в развенчание мифа о ясновидении. Ласточка нахмурилась, показала бровями: веди себя прилично. Скепсис оставим на потом. Серафима же, по видимости ничего не замечая, отправила Питера на колодец натаскать воды в бочку — «Ведер десять будет, осилишь?» — а Ласточку пригласила в избу, чай пить. И с места в карьер огорошила:
— Вместе-то вам не бывать, хоть любовь большая. Все сердце тебе и ему изорвет.
Ласточка застыла на пороге, задохнувшись, словно от удара в солнечное сплетение, и посмотрела на Серафиму расширившимися, заблестевшими от неожиданных слез глазами.
— Понимаю, милая. Понимаю. Только место твое возле мужа. Бороться с судьбой не думай — накажет. Без сына останешься. Нет-нет, с ним самим ничего не случится, только пути ваши навсегда разойдутся. Не знаю уж почему, а так.
— Что же судьба его не наказывает, мужа? — вдруг вырвалось у Ласточки, хрипло, обиженно, со всей болью, которая накопилась за годы.
— Ты про измены? Так ведь мужик он. Сколько ему лет-то у тебя?
— Тридцать семь.
— А! Прости и забудь. Рукой махни. Оно все в прошлом, сейчас ты одна у него — сам так захотел. Цени. Но… — Блестящие серые глаза ясновидящей затуманились, лицо посерьезнело.
— Что? — У Ласточки зашлось сердце: не успела «бабушка» ее обрадовать, как опять дрянь какую-то углядела. — Скажите, что?
— Правда хочешь знать?
— Да, да!
— Скоро, года через два, много — три, он свою главную в жизни любовь повстречает. Так ему на роду написано. Бросить тебя захочет.
Ласточка села — подкосились ноги. Вроде сама бросить собралась, а при мысли о реальности расставания внутри все оборвалось.
Серафима молчала. Прошло несколько минут.
— И ничего сделать нельзя? — еле слышно пролепетала наконец Ласточка.
— Почему нельзя, можно, — улыбнулась Серафима. — Это я тебя проверяла, смотрела, как примешь, кто тебе больше нужен. Теперь вижу: любовь любовью, а семья важней. Правильно. Ты мальчика отпусти, у него в жизни своя дорога, тогда я тебе помогу.
— Как?
— Тебе знать не обязательно. Просто сделаю, что муж в семье останется и верность будет хранить. Но это — пока я жива. Да, и еще — встречу с той женщиной, скорей всего, отменить не получится. Разве что уж очень нам с тобой повезет… Ну? Чего приуныла? Я еще молодая, до ста могу проскрипеть. Не боись, на твой век хватит. Ладно, девка, решай давай, кого выбираешь, Петьку-петуха канадского или мужа родного? То и другое вместе не сохранить.
Как назло в тот миг в избу вошел Питер, высокий, стройный, сказочно прекрасный. У Ласточки заныло в груди: с ним, таким любимым, расстаться? Происходящее показалось мороком, бредом, наваждением. Ласточка провела рукой по лицу.
— Что, Петруша, натаскал водицы? Устал? — ласково поинтересовалась Серафима.
Питер, расправив широкие плечи, ответил шутливо-укоризненной гримасой: я — устал? Да за кого вы меня держите?
— Может, тогда еще грядочку вскопаешь? Если умеешь, конечно.
Питер умел. Серафима повела его на огород. Ласточка, оставшись одна, напряженно думала — сама не понимая, о чем. Ее лихорадило. В голове стучало: решается судьба, решается судьба…
Серафима вернулась и с порога спросила:
— Ну, надумала, девонька?
Ласточка торопливо, будто опасаясь передумать, ответила:
— Муж.
— Вот и умница. — Серафима чуть улыбнулась, подошла к столу, за которым на лавке сидела Ласточка, сняла с полки свечу, зажгла и, перекрестившись на икону в углу, тоже села. Спокойно положила ладонь Ласточке на запястье. Сказала:
— Закрой глаза.
И зашептала — неразборчиво, тихо, монотонно.
Ласточку взяла жуть. Она боялась пошевелиться. Сердце металось в груди как заяц, вверх, вниз, влево, вправо, во все стороны разом.
Длилось это, по-видимому, недолго, минут пять, но показалось — вечность. Наконец, Серафима отпустила руку Ласточки. Та открыла глаза. И сразу обратила внимание на изменившееся лицо «бабушки» — суровое, усталое, серое. Невольно ахнула:
— Еще что-то увидели нехорошее?
— Нет, — ответила Серафима. — Просто… в чужую судьбу влезать приятности мало. Ты пойми: от тебя-то я беду отвела, но мужа твоего счастья лишила, которое ему полагалось, пусть даже оно в нашем христианском мире преступным считается. Обычно я в такие вещи не суюсь, да уж больно тебя, крохотулю, жалко стало. Вижу, ты сильная и сама себя сильной считаешь, а нутро все одно детское, беззащитное. И судьба одинокая. — Серафима замолкла, жалостливо глядя на Ласточку, и вдруг, точно забывшись, произнесла, горестно покачивая головой: — Ах ты, сиротка, сиротка.
