– Любить меня будешь? – переспросила Шапо.
– Буду, – кивнул Барлей.
Шапо лихо села к Барлею на колени, расставив ноги и лицом к нему.
– Ну! – сказала она томно и искательно. – Ну… ну так люби!
Барлей положил руки на чашечки ее черного лифчика.
– Но-но! Не трогать! – прикрикнула Шапо, шлепнув Барлея по рукам.
– А как же любить? – удивленно спросил Барлей.
– Глазками, глазками люби, – ответила Шапо и часто-часто заморгала длинными ресницами, а потом так же легко, как и села, вспорхнула с Барлеевых коленок.
– Вот и пойми вас, девок! – буркнул Барлей. – Чего вам надо?
– Денег и любви, – назидательно заключила Шапо. – Потому что нет денег – нет любви, как финны говорят, кюрпа сесси, йола раха…
3.
Выдержки из дневника участницы риэлити-шоу "Последняя девственница" Русалочки.
Как можно сохранить внутреннюю чистоту в условиях абсолютной нравственной разнузданности окружающего пространства?
Я не знаю!
Может, в этом и есть непознанный доселе секрет спасения?
Причем не только личного спасения, но общего спасения, потому что спасаясь, человек дает надежду другим.
Я шла сюда, чтобы спасти папу.
А теперь я хочу спасти Ивана.
Он мне рассказал о своей болезни.
Иначе, чем болезнью, я как будущий врач, как медик, эту его привязанность к старой, взрослой женщине назвать не могу.
Это болезнь.
Он бедный и несчастный больной.
Как он мог быть с женщиной, которая вдвое старше его?
Ему девятнадцать, а ей тридцать восемь!
Она ровесница моей мамы.
Когда я спросила его, "как он мог", Иван ответил мне, что для девушек это, мол, нормально, если первый мужчина на двадцать лет старше, когда невесте, к примеру, девятнадцать, а жениху тридцать восемь… Но это же совсем другое дело! Да, я признаюсь сама себе, да, и у меня были мечты, и у меня были желания. Но я с ними справилась, я преодолела. Я сама себе приказала: все это ерунда. Грязь и ерунда!
А Иван все не унимался, он пристал ко мне, он воспользовался моей слабостью, и я сказала ему, зачем пришла на это шоу, и сказала про папу.
И вот Иван мне выдал по полной программе, у меня-де к отцу скрытая, в латентной форме сексуальная привязанность…
Я врезала ему по физиономии.
Он извинился.
Но потом я поняла, что это он не со зла и не от дурных мыслей.
Это он от того, что ему самому необходимо разобраться в себе.
В своей собственной болезни. В своей собственной губящей его страсти. Того рода болезненной страсти, что так прекрасно описал врач Сомерсет Моэм… И так прекрасно назвал свой этот труд о такого рода болезни – "Бремя страстей человеческих".
Так и Иван, он бедный страдает под этим бременем, под бременем любви к этой своей Марии Витальевне к этой Милдред…
И я, если мне не грош цена как врачу, я должна вылечить его.
И пусть я не знаю пока как, я должна стараться.
Я помню, про это свое профессиональное и этическое должен и должна, как это написано у великого Камю в его "Чуме"…
Когда кругом смерть и страх заразиться.
А врач исполняет свои обязанности, ходит к больным и помогает зачумленным, сам не думая о смерти.
А Иван болен.
Он зачумленный.
Он страдает под бременем своей страсти.
И я не должна опускаться до обид.
Я медик.
И я его люблю.
Он сказал мне эту гадость про меня и отца не со зла и не от грязных мыслей.
Он просто думал в этот момент о себе и о своей, как он ее называет, "сахарной маме".
Вот и провел такую аналогию, дескать, врач да исцелися сам! …
Вообще, мы придумали новую игру.
Вернее не игру, а способ потаённого общения в условиях работы телекамер.
Да и соседи, тоже раздражают своей бесцеремонностью, не дают посекретничать – пошушукаться, пошептаться.
Говорить по-французски нам запретил главный редактор. Ладно!
Но в условиях контракта нет ничего про то, что мы можем общаться шепотом, практически под одеялом, как это бывало в тех пионерских лагерях, куда ездили наши дедушки и бабушки, рассказывая там друг-дружке страшилки про черную комнату, про черную руку в красной перчатке…
Кстати, как бабушка рассказывала, хорошо им было в этих пионерских лагерях. А вот папам и мамам уже не пришлось такого изведать – чтобы в палате на тридцать мальчиков или на тридцать девочек в полной тиши рассказывать до двух часов ночи про духов подземелья, а потом вдруг броситься команда на команду подушками друг дружку молотить или встать под утро и вымазать всех зубной пастой…
Папы и мамы уже на министерских дачках росли и в пионерские лагеря не ездили…
И вместо рассказов про черную руку в черной комнате, смотрели по видику "Кошмар на улице вязов"…
Фредди Крюгер по телику, он, может, и сильнее впечатляет, но романтизма все же поболее будет у бабушек с их ночными бдениями в общей палате.
Так что, секретничать мы с Иваном по бабушкину рецепту научились. Ложились голова к голове и наволочкой, снятой с подушки, накрывались.
Так я Ивану и про папу рассказала, как он переживал после того, как его с работы сняли, и про то, как мы с ним в детстве дружили и везде ходили.
А Иван мне про свою, про эту рассказал.
4.
Из студии выходили довольно часто.
К зубному, к гинекологу, да и просто на прогулку, подышать.
Соблюдали, разумеется, правила конспирации, чтобы зрители шоу никого из своих кумиров на улице не засекли.
Но особенно часто выходили в тамбур – на инструктаж и на накачку-прокачку. И на правёж.
Инструктаж, накачку и правёж проводили с ребятами и врио, и гендиректор Борщанский, и Алина Милявская и особенно – Константин Петрович. Этот очень любил своими творческими потенциями похвастаться. И заодно с Нежкой и с Шапо о сексе побеседовать.
Но случалось, что и не вызывали на правёж-инструктаж, а наоборот, кто-то из участников шоу, а то и все вместе просили встречи с режиссером или с руководством канала.
Такое бывало.
Кто-то на кого-то жаловался, или просто просил сводить к врачу или чего-нибудь особенного из еды-питья…
Но тут такое дело было, Иван потребовал встречи с отцом. С Анатолием Борщанским, с генеральным директором "Нормы".
Все сразу напряглись, как сеть на триста шестьдесят, уж больно Иван категорически папашу своего потребовал.
А Борщанский, тот тоже с норовом, ему уже утром сказали, что сынок его видеть желает, а тот – хоть бы хны!
И всего-то езды от Останкино до гостиницы "Космос", где студии в трех смежных номерах оборудовали, всего-то езды десять минут, так нет! Борщанский-старший целый день паузу выдерживал, характер показывал. Сперва полдня в офисе тусовался, потом обедать в Славянский базар ездил. Потом сиесту** себе устроил, куше-дормир авек зи-зи***, и только к семи вечера заявился в студиях.
Там этот исторический разговор отца с сыном и произошел. ** двухчасовой послеобеденный пререрыв в странах западной Европы ***с фр. букв. "лежать-спать с любовницей" …
После беседы с сыном, которая проходила тет-а-тет в переговорной, Борщанский-старший, ни с кем не пожелав разговаривать, хотя тут его пытались подловить и врио с какими-то своими вопросиками, и Милявская с бумажками на подпись, Борщанский всех решительно отверг и, прошагав к лифту, бросил только в мобильный своему шоферу, дожидавшемуся его внизу: "Заводи бибику, уезжаем в Усово"…
В Усово по Рублевке у Борщанского дача была. Вернее, коттеджик на тридцати сотках – с кортом и с крытым бассейном в оранжерее ботанического сада с кусочком натуральных островных джунглей: цветами Альбина-Регия и ручными попугаями ара…
В машине Борщанский крепко задумался.
