А на главную женскую роль, за которую американцы авансом уже пообещали Оскара дать, пригласили саму Татьяну. Дело в том, что кинорежиссер этот, он с американцами там во сне уже обо всем договорился: и об Оскаре, и о Ленинской премии имени Путина… Оставалось только эротические сцены снять. А у нее в романе "Типа Любовь" все сцены эротические. И вот надо бы снять одну самую ключевую сцену, где героиня девочкой отдается любимому мужчине, и тот, соответственно, лишает ее девственности… И надо бы сниматься, а Таня не может – не девочка она, вот беда! Тогда партнер ее, этот самый, с усами, популярный, он ей и говорит: давай, Танюха, мы дублёршу пригласим, пусть дублерша снимается, как ее, значит, дефлорируют… А Танька-то не дура! Понимает, что если не она в этой сцене снимется, то главный приз не ей тогда дадут… И тогда Танька вроде как говорит этому режиссеру: давай сговоримся, что мы премию Оскар и Ленинскую, что мне за эту сцену дадут, пополам поделим! Но ты никому не говори, что я не девочка…

Проснулась Таня и не помнила, как там кончилось у них, на чем договорились?

Выдержки из дневника участницы риэлити-шоу "Последняя девственница" Русалочки.

Наверное, я влюбилась.

Хотя, слово это, "влюбилась", мне не нравится. Более правильно сказать – полюбила.

"Влюбилась" – это слово описывает скорее что-то более чувственное, более телесное и менее душевное, чем то, что кроется за словом – полюбила.

Недаром говорят иногда "влюбилась как кошка".

А разве говорят "полюбила как кошка"? Нет, не говорят!

Я, Вера, полюбила его, Ивана.

А интересно!

Сколько в истории нашей страны за все годы ее существования девушки по имени Вера влюблялись в парней по имени Иван?

Наверное, не менее ста миллионов раз!

Значит…

Значит мой случай – банален?

А ведь внутренне так сложно смириться с тем, что твой мир, мир который в тебе, в твоем сердце, в твоей голове, в душе, который нервными окончаниями, нервными клеточками сросся с твоим сознанием и с телом, вдруг кто-то объявляет этот твой мир – банальным… И как пережить? Как признать, что это родное, это твоё, то, что мы, медики, называем принадлежной органикой, как признать, что это банально?

Твоя любовь, порывы твоей души? Это как маленькому ребенку, который еще не умеет красиво выразить словами свои мысли и чувства, сказать, что признаваясь маме в любви, он несет банальщину и слова его – это жалкий лепет.

А вот для Бога, для ангелов это не банальщина. Если мысли чисты, и если в словах признания правда и искренность чувств.

Да, бывает, наверное, встречаются необычно одаренные люди. И когда они признаются друг другу в своей любви, они находят какие-нибудь необычные слова.

А как было у Льва Толстого?

Ведь это он себя описал в Анне Каренине, когда вел линию Левина.

Как он объяснялся с Кити?

Дышал на стекло и писал на нем пальцем.

Кстати… Кстати, мне кажется, что состояние влюбленности оно противопоказано гениям. Таким как Толстой.

Потому что любовь и окрыляет, и ослепляет одновременно.

А гений должен быть зрячим. Со стопроцентным зрением и без розовых очков.

Вот Иван…

Вот Иван, он мог бы полюбить?

Я думаю, что любовь – это органические изменения. Здесь не от головы.

Скорее голова приспособится и примет органику.

Я люблю его тело, его запах, его походку, его руки, его глаза…

А то, что он говорит, я люблю уже довеском, как приданое, как прилагаемое к этой главной, органической любви.

И вот беда, я шла сюда на это, в общем, противное мне шоу только ради папы. Ради моей любви к нему. Пошла сюда, чтобы заработать миллион для того, чтобы папа не страдал, потеряв свою работу, которую считал делом и смыслом всей своей жизни.

Он ведь говорил мне, когда мы сидели с ним в кафе, когда он приехал извиняться передо мной за то, что не смог подарить мне машину, как обещал. Ах, папка, папка…

Какой, ей-богу, дуралей! И почему он вбил себе в голову, что нужно обязательно дарить дорогие подарки? Что только через это, через подарки он может рассчитывать на взаимность. В этом его несчастье. Он страдает от того, что бросив нас с мамой, уйдя тогда от нас, он лишился обычного гарантированного кровным родством права на мою любовь. И поэтому принялся задаривать меня с самого раннего детства то куклами, то компьютерами, то заграничными турпоездками…

А я его и так, без всего этого всегда любила и люблю. Но он вбил себе в голову, что за его уход от нас с мамой он должен теперь платить подарками и завоевывать меня, покупать что ли?… И тут эта неприятность у него на работе, которая для него обернулась настоящей катастрофой.

Тысячи, сотни тысяч людей, миллионы людей теряют работу. И любимую работу тоже.

И денежную, и престижную…

Но тем, у кого есть семья – жена, дети… Тем легче, жена, если любит, утешит и поможет перенести, преодолеть тяжелый период биографии. И дети тоже помогут.

А папка?

А папка оказался в этот момент один.

И еще мама не без злорадства сказала (откуда она только узнала?), что и подруга папу бросила, бросила сразу, как папа работу потерял.

Значит, не любила.

Ей папа, наверное, тоже подарки дарил?

А я бы Ивана не бросила, если бы он работу потерял…

Но это уже о другом.

Я пришла на это неприятное для меня шоу (Боже! Я ведь еще и академический отпуск в институте для этого взяла – я ведь год пропущу и от своей группы теперь отстану) – я пришла сюда из любви к папе…

А выйду из любви к Ивану.

Вот как получается!

– Знаешь, как интересно теперь звучат слова пророков из Писания? – спросил Джон.

Энн молча вела автомобиль и курила.

– В том месте, где про то, что все тайное становится явным, – добавил Джон.

Энн снова не ответила. Она думала о своем. О новой подруге – о русской. О Марии.

Агенту нельзя привязываться к объекту своей разработки.

Но Энн считала себя плохим агентом.

В анкетах писала одно, на экзаменах по специальности отвечала все как надо, а думала, а сердцем чувствовала как человек, как женщина.

– Помнишь, как у Ллойда Вебера в Иисусе-Суперзвезде? "The rocks and stones themselves would start to thing", – процитировал Джон и даже запел-замурлыкал в свои викторианские усы.

Энн понимала, это Джон про новые технологии, про ту заколку-прослушку, которую ничего не подозревающая Мария купила для своего мужа в подарок на русский праздник мужчин.

Технологии действительно были впечатляющими. Заколка с галстуком не были микрофоном и передатчиком. Против такого рода клопов в посольствах всего мира уже давно стоят устройства, регистрирующие работу передатчиков слабого действия, поэтому навешивать на генерала Макарова простого клопа с микрофоном, было бы наивным действием школьников, играющих в разведку. А они с Джоном работали не в школе.

Заколка с галстуком были гаджетом нового поколения, представляющим совершенно новую технологию фиксирования информации. В данном случае, пока еще только звуковой.

Чтобы не быть пойманной, зафиксированной защитными устройствами российских контрразведчиков, инженерная служба разведки Ее Величества разработала систему, которая не передает разговор генерала с послом в прямой эфир, а только записывает его. Причем новые технологии позволили избавиться от традиционных методов – микрофон-магнитофон-пленка и прочая безнадежно устаревшая дребедень!

Информация, вибрация и колебания теперь записывалась, вернее, просто фиксировалась самим предметом… Галстуком. И ни один прибор в России не смог бы обнаружить факта какой бы то ни было необычности этого галстука. Галстук и галстук! Застежка и застежка – хоть распили, хоть порви на части, нет в них никаких микросхем и записывающих головок! Просто предмет запоминает колебания.