Воспоминание о той ночи, что последовала за двумя медленными танцами, во время которых Алиночка висела на шее Константина Петровича, кроме брезгливо-рычащего звука "бр-р-р", сопровождаемого характерным подергиванием плеч, как у искупавшейся собаки, когда та стряхивает с себя капли воды, ничего иного не вызывалоу Константина Петровича.

А вот Алина Милявская, переспав с шефом московского отделения "До-До", решила что имеет теперь какие-то права считать себя его близким другом, на том хотя бы основании, что провела с ним не только ночь, но и утро следующего дня, во время которого то неглиже, то дезабилье ходила по большой четырехкомнатной квартире на Малой Бронной, за которую итальянцы платили пять тысяч долларов ежемесячно.

Теперь вот навязалась воочию поглядеть на этих итальянских чудаков.

Спьяну Алине показалось, что итальянский язык – очень простой язык.

– ДиреттОре коммерциАле де ля канале теливизьоне "Норма", – представлялась Алина, по очереди протягивая руку для поцелуя сперва Серджио, а потом Джованни.

– Сеньора парларе итальяно? – изумленно выгибая брови, спрашивали итальянцы.

– Си, сеньоре, фасиле парларе, престо, престо, – хохоча отвечала Алина, своим вульгарно-проституточным смехом вызывая у Константина Петровича судорогу скул.

Он уже трижды пожалел, что взял Милявскую на эту встречу.

Однако, как ни странно, Милявская явно глянулась Серджио.

– Сеньор Боччини любит толстожопых русских проституток, – пояснил Джованни, наклоняясь к уху Константина Петровича.

– Но сеньора Милявская не проститутка, – возразил Константин Петрович, заранее отводя от себя обвинение в нарушении делового этикета в общении не просто с партнерами, но с членами совета акционеров, старшими партнерами, даже боссами.

Он не в шутку боялся, что рассерженные итальянцы упрекнут Константина Петровича в несерьезности – эка! Приволок на деловой бизнес-ужин без умолку хохочущую шлюху!

– Она не проститутка, – настаивал Константин Петрович. – Она наш телевизионный промоутер, она коммерческая директриса телеканала "Норма"! Наши магазины "До-До" рекламируются по их телеканалу…

– Все равно, – кивал Джованни, улыбаясь похотливой улыбкой школьника. – Сеньор Боччини любит толстожопых промоутерш с телевидения.

В общем, Милявская в этот вечер спасла Константина Петровича от разноса за плачевное состояние вверенной ему сети магазинов за плохую организацию торговли, за безобразную отчетность и за отвратительные, по мнению проверяющих, экономические показатели…

С утра, покуда Константин Петрович был на телевидении, Серджио Боччини сидел в бухгалтерии "До-До" и изучал бухгалтерские отчеты, а шофер Константина Петровича тем временем возил другого итальянца, Джованни Росси, по магазинам: на Проспект Мира, на Ленинский проспект, на Кутузовский, на Ленинградский – по всей сети.

Впечатление у обоих проверяющих сложилось печальное.

На ужин в "Балчуг-Кемпинский" они ехали злые-презлые, готовые вместо лососины и креветок сожрать самого директора московской сети, причем живьем.

Но тут появилась она – сеньора Милявская.

Алина так задорно и так развратно хохотала!

И так при смехе тряслись ее большие груди, что Серджио Боччини решил отложить разнос, который он приготовил Константину Петровичу, до завтра.

И вот во второй раз Алина отправилась на служебную квартиру на Малой Бронной.

Только на этот раз не с Константином Петровичем, а с итальянцем…

Да не с одним итальянцем, а с двумя!

И спать улеглась с обоими.

Спасла она дуралея Константина Петровича.

Отвела громы и молнии, заземлила, расслабила.

Сняла напряжение.

И наутро, когда оба сеньора за завтраком имели счастье любоваться Алиной, неглиже дефилирующей на фоне московского заснеженного пейзажа, открывающегося из огромных окон старой купеческой квартиры на Малой Бронной, горячего пару для наказания нерадивому директору московской сети уже и не осталось. Весь пар в любовь вышел.

Спасла Алина Константина Петровича, выручила.

А с утра, соблюдая свои интересы, Милявская потащила сеньоров не в магазины "До-До", а на телевидение, хвастаться рекламным шоу "Последняя девственница". …

Врио, завидев итальянцев, многозначительно оттопырил два больших пальца на обеих руках. Константин Петрович уже звонил ему и Борщанскому, рассказав о вчерашнем блиц-криге, который выиграла мадам Милявская, заманив итальянскую пехоту на заснеженные русские просторы да на бескрайние в переносном смысле поля подушек и простыней.

А Борщанский, тот даже позволил себе пропеть.

Правда, по-русски, чтобы итальянцы не поняли,

– Однажды четыре сеньора

Поймали одну сеньориту,

Втащили ее на холмино

И стали ее прошкваренто!

При этом Борщанский встал в позу, заложив одну руку за спину, а другую подняв над головой, как это делают испанские тореадоры…

Встал и пропел припев:

– Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та!

И ножками потопал, как тореадор…

Алина не видела, она была занята показом студии.

– Ах, как это интересно, – цокая языком и закатывая глаза, приговаривал сеньор Боччини. – Вам удалось схватить самую суть молодежной рекламы.

– В Италии вы бы стали самым высокооплачиваемым телепромоутером, – вторил старшему товарищу Джованни Росси. – Ваше шоу – потрясающая тема для рекламы нашей одежды и наших магазинов.

И говоря эти комплименты, восхваляя интеллектуальные качества Алины Милявской, вознося оды ее деловой хватке и профессиональной сметке, оба итальянца не сводили глаз с ее бедер, с играющих под платьем трепетных частей.

Пар в котлах уже снова накапливался и желал найти выхода.

Сеньоры синхронно подумывали о вечере на служебной квартире.

Разнос директору московской сети магазинов откладывался на неопределенное время, потому что завтра утром господам надо было ехать в Шереметьево.

Аривидерчи, Моска! ….

Выдержки из дневника участника риэлити-шоу "Последняя девственница" Серого волка Вообще, Бармалей мне сильно-то не мешал. Он по началу на меня резво так наезжал, но когда стало понятно, что есть места, где камера нас не засекает, я быстренько с ним разобрался. Улучил момент, поймал Бармалея, когда никто не видел, надавил ему на кадык, так что он на морду чуток покраснел, и молча так на него посмотрел.

Взгляд у меня тяжелый и серьезный. Бармалей после этого дня два ходил как опущенный, не говоря уж о том, чтобы у меня под ногами путаться.

А вот с Карабасом-Ваней разобраться так легко не получалось. Скользкий он, блин, какой-то. Так просто за кадык не прихватишь. Мне что? Мне просто Танька-Шапка намекнула, что этот Ванька, он гендиректора сыночек. Танька, вообще, ушлая девка, сказать-то сказала, да так неконкретно, обтекаемо, типа, что сама догадалась. Я Карабаса подловил как-то на местечке, где камеры не секут, спрашиваю:

– Ты питбулей любишь?

– В каком смысле? – спрашивает, и смотрит на меня нагло.

– А в том смысле, что у меня питбуль. Любит он блатными шеями хрустеть.

– Не понял.

– Все ты понял! Повторить?

– Повтори, пожалуй, я, правда, не понял, о чем ты.

– Любит, говорю, мой питбуль шеями директорских сынков хрустеть. Врубаешься?

– Да теперь врубаюсь, – отвечает Карабас. – Только это для меня не аргумент. Ты, Вова, если на моего отца намекаешь, на его положение во всем этом, тогда ты – зря. Я сам по себе. – И нагло на меня смотреть продолжает. Понятно, как он сам по себе! Я ему в тот раз больше ничего не сказал, но, ясно, осадок у меня от этого разговора остался. Неприятный осадок…

Как, блин, доставал этот режиссер! Заставлял меня перед камерой карячится.

Переодевать их шмотки туда-сюда. Как сигнал, так стаскивай с себя все и переодевайся по новой.

Я говорю Владу:

– Достали вы меня своими шмотками. Вон пусть Карабас с Бармалеем переодеваются по двести раз перед камерами, а мне это дело не по кайфу! Вы мне тренажеров не принесли, как я просил. Музыку, какую я люблю, нельзя включать громко!